Константин Седых - Отчий край Страница 36

– Здравствуйте!

– Здравствуй, здравствуй, красавица! – отвечал, посмеиваясь, Максим, а Ларион и Артамошка приосанились в седлах, начали покручивать едва пробивающиеся усики.

– Попить у тебя, раскрасавица, ничего не найдется?

– Мало-мало было, сама все выпила, – виновато улыбнулась девушка, обнажив кипенно-белые, влажно блестящие зубы. – Шибко пить хочешь, тогда надо наша юрта ехать. Кислым молоком угощать будем, араки дадим.

– А далеко твоя юрта?

– Сопсем близко. Один берста, больше не будет. Там ключ есть, вода ледяной сопсем, много пить нельзя – зубы ныть будут.

Максим тяжело вздохнул.

– Не плохо в такую жарынь кислым молочком побаловаться. С радостью поехали бы к тебе, красотка, да служба не ждет… Ты вот что, ягода-малина. Бросай овец ко всем чертям и скачи к своей юрте. Сама прячься и всем родичам накажи, чтобы убегали и прятались. Скажи, что Унгерн идет, всех хватает и с собой уводит.

– Нельзя овец сопсем бросить. Степь глухой, болков много. Беда будет.

– Эх ты, глупая! Не знаешь, кто такой Унгерн, раз тебе овец жалко.

Максим вдруг рассердился, сделал страшное лицо и рявкнул:

– Садись на коня и лети как пуля! Чтобы я тебя больше не видел тут!

Девушка поняла, что он не шутит. Она метнулась к лошади, быстро распутала ее и вскочила в седло.

– Ваш Унгерн, наш Тапхай сопсем, как два болка. Все убегать будем! – прокричала она на прощанье, припала к шее лошади, гикнула и понеслась на восток. Серыми облачками вылетала из-под копыт лошади пыль. Через минуту девушки уже не было видно. Только на гребне дальнего увала расплывалось и редело пылевое облачко.

– Вот это ездит так ездит! – выразил свое восхищение Артамошка. – Любого казака за пояс заткнет.

– Проворная оказалась и грамотная, – усмехнулся Максим. – Сразу поняла, что с ней не шутят. Слыхала, видать, про Унгерна и своего Тапхая. – Он снял с головы фуражку, вытер ладонью потный лоб и добавил: – Дай бог, чтобы никто не видел, как мы отпустили ее. Иначе будет гроб с музыкой.

– Не должны бы увидать, – успокоил его Ларион, – увалы скрывают… Ты мне вот что, Максим, скажи. Дело мы сделали доброе, а кто его нам зачтет?

– Совесть наша зачтет! Понимаешь, совесть! – ответил Максим и, свирепея, гаркнул: – Ну, поехали!..

Вечером на биваке они узнали, что не все были такими сердобольными, как они. Казаки Первого полка задержали в степи и доставили в штаб одну бурятскую семью и двух китайцев на паре лошадей. Семья бурят состояла из старика со старухой, невестки и ее троих детей, старшему из которых было не больше семи лет.

Старика и обеих женщин допрашивали Унгерн и Сипайло. Стоявший на часах у командирской палатки Агейка Бочкарев слышал, как происходил допрос:

– Порасспроси их, Тимоша, что они за люди, – приказал Сипайле лежавший на кровати-раскладушке барон.

Маленький, огненно-рыжий Сипайло уставил на задержанных холодные, немигающие глаза, покрутил пальцами свою жиденькую клинышком бородку и вкрадчиво ласковым голосом спросил старика:

– Ну, миленький голубчик, скажи, кто ты такой? Что в степи делал? За нами подглядывал?

– Зачем подглядывал? – спокойно возразил морщинистый седоголовый старик с широким скуластым лицом. – Я своей юрта сидел, хожаный рукавичка к зиме шил. Я сопсем и не знал, что в степь Унгерн едет, Тапхай идет.

– Хорошо, миленький, хорошо! – оборвал бурята Сипайло и обратился к Унгерну: – Слышали, ваше превосходительство? Он знает, кто мы такие. Отпусти такого, и завтра же на сто верст вокруг будут знать, что в степи появился Унгерн. Что прикажете?

– Ликвидировать! Его и молодую бабу тоже. Больно смышленая у нее морда.

– А ее щенят и старуху?

– На расплод оставь. Вырастут – моими солдатами станут.

Ласковая скороговорка Сипайлы и спокойно брошенные отрывистые слова Унгерна не дошли до сознания плохо понимавших их бурят. Да и поведение этих людей не соответствовало страшному смыслу их слов.

– Уведи их! – приказал Сипайло Агейке Бочкареву. – Скажи там Кровинскому, чтобы старика и молодуху спровадили потихоньку в рай. Остальных не надо… Пусть приведут китайцев.

Оба китайца оказались людьми среднего возраста и среднего роста. Один был худощавый и длиннолицый с Двумя золотыми зубами во рту, с длинной косой до пояса, в черной шелковой курме, застегнутой на круглые Поволоченные пуговицы. В нагрудном кармане ее была записная книжка в голубой обложке. Другой, приземистый и коренастый, с начисто выбритой головой, с круглым полным лицом, был одет похуже. На нем была рваная далембовая курма, бурая от старости соломенная шляпа, перевязанные в щиколотках штаны и матерчатые туфли с войлочными подошвами.

– Странная пара, – оглядев их, сказал Унгерн. – Поговори с ними, Сипайлыч, а я послушаю.

– Ну, милые мои фазанчики, как же вы залетели в эти края? Кто мне расскажет? Ты, что ли, позолоченный? Чего же воды в рот набрали? Тунда-бутунда, не понимаете, значит? А если пяточками на угольки? Тогда как?

Китайцы, ничего не понявшие из его ласковой и шепелявой скороговорки, молчали и только поочередно кланялись ему, разводя в недоумении руками.

Тогда он подошел к ним вплотную, ткнул косатого в грудь и на ломаном языке спросил:

– Твоя кто такой? Что твоя за люди?

– Моя купеза, господина капитана. Моя Маньчжулия живи, мало-мало толгуй. Спичека, сигалетка, китайский чай, далемба на лубашка…

– Значит, ты купеза, миленький? Хорошо, хорошо. А как же твоя сюда попала?

– Моя мало-мало толговала с булятами.

– Врешь, китайская твоя морда! – вдруг рявкнул Сипайло и с силой дернул китайца за косу. Китаец от неожиданности упал, и лицо его исказилось от боли. Снова поставленный на ноги, он, торопясь и захлебываясь, примялся объяснять:

– Моя плавда говоли. Моя влешь нету, моя машинка мию.

– А ты что скажешь? – повернулся Сипайло к другому китайцу.

Но тот только растерянно молчал. Тогда первый ответил за него:

– Его по-люски говолить нету. Его только по-китайски говоли.

– Это мы сейчас проверим.

Сипайло выхватил из костра головню, велел дюжим помощникам поставить китайца на колени и покрепче держать. Горящий конец головни приложил к бритой макушке китайца. Тот вскрикнул и забился в руках сподручных Сипайло. Запахло паленым мясом. Китаец обвис и ткнулся носом в землю, потеряв сознание.

Его облили холодной водой. Когда он пришел в себя, Сипайло, размахивая у него перед глазами головней, приказал:

– Говори, а то глаза выжгу!

Китаец принялся отчаянно лопотать по-своему, бить себя руками в грудь. Унгерну это надоело.

– Брось ты с ним возиться, Тимоша! – бросил он скучающим голосом. – Ни хрена ты от него не добьешься. Не говорит он по-русски. Пощекочи малость другого и кончай, спать надо.

Сипайло подошел к косатому, сипло опросил:

– Ну, скажешь, кто ты такой? Кто тебя подослал за нами доглядывать?

– Моя, капитана, ничего не знай. Моя купеза. Моя толгуй мало-мало. Моя воюй нет. – С отчаянием в голосе сыпал картавой скороговоркой китаец, и дикий страх был в его озаренных отблеском костра глазах. Сипайло зашел к нему со спины, прислонил головню к его косе чуть пониже затылка. Коса задымилась и затрещала. Китаец отскочил в сторону, упал на колени.

– Не надо, капитана! Бели все, моя не тлогай. Моя не хунхуза, моя китайская купеза, – плакал и лопотал он, протягивая к Сипайле свои тонкие и смуглые руки.

– Плачет? – удивился, приподнявшись с койки, барон. – Ладно, пусть плачет. Купец он или китайский шпион, черт его разберет. Чтобы не ошибиться, придется обоих кончить.

– Как их прикажете?

– По-новому, Тимоша, по-новому. Идем мы с тобой в Монголию, где Чингис-хан зарывал своих врагов живьем в землю. Это получше, чем пуля или виселица. Распорядись для начала отвести их подальше и закопать по шею в песок. Посмотрим, доживут они до утра или нет.

Весть о том, что Унгерн приказал затопать китайцев в землю, быстро облетела весь лагерь дивизии. Утром многие казаки постарались побывать на том месте. Они увидели там только торчавшие из истоптанного звериными следами сыпучего песка огрызки двух позвоночных столбов. Это волки справили здесь ночью свой страшный пир.

Весь день потом перешептывались на переходе казаки об этой жестокой, впервые примененной Унгерном казни. И не нашлось среди рядовых человека, который бы одобрил ее.

А в степи, там, где ночевала дивизия, остались брошенные на произвол судьбы полуслепая, обезумевшая от горя старая бурятка и ее малолетние внуки. У них не было ни воды, ни пищи, ни крова над головой. Может быть, они погибли там от жажды и голода, может быть, в следующую ночь стали добычей волков, безжалостных и свирепых, как белобрысый барон и его сподручный Сипайло.