Андрей Посняков - Разбойный приказ Страница 36

– Эй, кручу-верчу, обмануть не хочу! – ловко переставляя блестящие колпачки, во всю ивановскую орал «колпачный мастер» – крещеный татарин Авдейка, продувная бестия, каких мало. У него и рожа-то была вполне соответствующая – узкоглазая, хитрая, круглая, как бубен, нос широкий, бородавчатый, а на левой щеке – родинка чуть ли не в пол-лица, вот уж поистине: Бог шельму метит!

Рядом с Авдейкой мельтешили угрюмые парни, охранники, и пара подставных игроков: Лешка по прозвищу Куриный Хвост и седой благообразный старик – дед Кобылин. Лешка – рыжий, вертлявый, нахальный – был пару лет назад попавшись на краже дров где-то в районе Вяжицкого ручья. Вяжицкие мужики его тогда и побили, после чего раздели, изваляли в навозе и, засунув в задницу куриные перья, подожгли. Так вот Лешка и бежал, орал благим матом, отсюда и прозвище. Ну, прозвище и прозвище, не хуже любого другого, подумаешь – Куриный Хвост. Ну а дед Кобылин, тот всю жизнь конюхом был, а знающие люди говорили, что не только конюхом, но и конокрадом, причем не из последних. Украденных лошаденок надувал да перекрашивал, вот потому и Кобылин.

Как раз с утра на торг приехали заозерские мужички с солью да кодами – людишки зажиточные, лесные, таких грех упустить. Вот и не упускали.

– Кручу, верчу, обмануть не хочу! – надрывался татарин Авдейка. – Подходи, налетай, угадай – богатым стань!

– А и угадаю! – щерил щербатый рот дед Кобылин. – А и…

– Погоди, дед, дай-кось мне попробовать! – Лешка Куриный Хвост, перекрестясь, бросил шапку оземь. – А ну-ка…

– Кручу-верчу…

– Этот!

Лешка накрыл один из колпачков шапкой:

– Ставлю четыре деньги!

– Точно этот? – ухмыльнулся татарин.

– Гм… – Якобы задумавшись, Куриный Хвост оглянулся на любопытствующих мужичков. – Точно этот, православные?

– Этот, этот! Открывай, татарская рожа!

– Опа!

Отбросив в сторону шапку, Авдейка поднял колпачок – есть! Вот она, горошина.

– Выиграл, получай! – Широко улыбаясь, татарин отсчитал подельнику четыре деньги.

– Вот, – нарочито громко воскликнул Онисим, – свезло парню!

– Так и ты играй, – тут же посоветовал Авдей. – Везет тому, кто играет. А, так, православные?

– Да ты-то хоть сам крещеный, рожа?

– А как же! Могу и крест показать, вона!

– Иди-ка, и вправду крещеный. А ну, крути…

– Мне, мне дайте сыграть, – дед Кобылин умело нагнетал обстановку. – Чувствую, должен сегодня выиграть, должен.

– Успеешь еще, наиграешься. – Один из мужиков вытащил из-за пазухи тряпицу с серебряными монетами. – Ставлю четыре деньги! Крути, татарская морда.

Как ни странно, мужик выиграл. Впрочем, отчего же странно – Авдей не пальцем деланный, заманивал остальных, от которых уже и отбою не было. Заозерские мужички, а следом за ними и какие‑то обозники образовали вокруг колпачника плотный, едва продираемый круг. Тут же шарилась и малолетняя шатия Онисима Жилы. У кого денежки за пазухой, тому, конечно, спокойней, ну а у кого в кошеле на поясе – тот сам дурак. Опа! Митька едва успел моргнуть, как какой-то рыжий парнище ловко срезал кошель у обозника-ротозея. А не зевай!

А там, в кругу, уже кто-то голосил басом, кто-то ругался, а кто-то, наоборот, радостно хохотал во всю глотку. Татарин Авдей дело свое знал хорошо – вмешательства парней-охранников почти не требовалось.

– Кручу-верчу, обмануть не хочу!

Вдруг – совсем рядом, кажется, что над самым ухом – заржали кони!

– Стрельцы!

Пронзительный заливистый свист рассек воздух, куда-то исчез рыжий, да и Онисим спешно улепетнул за угол Преображенской церкви – остались одни заозерские мужички да обозники. Кто-то злой, а кто-то и радостный.

– Паисий, Паисий едет, – увидев появившийся из-за поворота возок, запряженный парой гнедых лошадей, зашептались в толпе. – Старец судебный.

Многие потянулись к возку.

– Благослови, отче!

Возница остановил лошадей прямо напротив весовой избы – важни. Паисий – высокий худой, вовсе не старый еще мужчина, с длинной черной бородой и умным пронзительным взглядом – поправив клобук, выбрался из возка, перекрестил собравшихся.

– Ну, чады, ужо разберу делишки ваши. Ждите, на важню вот только зайду.

Голос у чернеца оказался приятный, громкий, да и вид судебный монах имел представительный – ряса простая, черная, а вот нагрудный крест – золотой, и цепь такая же – толстая, златая. Оно и понятно – в лице Паисия сама обитель Богородичная суд творила!

Немного побыв в важне, судебный старец вышел на крыльцо и зорко оглядел низко поклонившихся ему мужичков.

– Почто, православные, челом бьете?

Православные, стараясь соблюдать хоть какой-то порядок, бросились к старцу с жалобами. На весовщика – дескать, обвешивает, на амбарных стражей – в три шкуры дерут, на колпачника – ну, это, само собой, проигравшие.

Паисий покивал, выслушал, присел на вынесенное из важни креслице. По обе руки его встали стрельцы – с бердышами, при саблях, некоторые и с пищалями.

– Не ломитесь, ровно скот, православные, – успокоил чернец. – Всех приму, по каждому вашему делу.

Молодец оказался старец! Ишь, как действовал – напрямую, без челобитных. Ну, всякую мелочь только так и нужно разбирать – быстро и действенно. Так Паисий и делал. Митька приблизился – больно уж любопытно стало.

В первую очередь старец резко уменьшил количество обиженных, разом отметя пострадавших от колпачника ротозеев.

– То ваша вина, – грозно предупредил монах. – Ежели какая глупая дурачина разумеет, что колпачки, карты игральные, кости и прочая нечисть для того только созданы, чтобы ему, глупцу, выиграть, – так не так это!

Митрий одобрительно кивнул – хорошо сказал старец, кто бы спорил!

– Однако и колпачников обнаглевших найдем и накажем! – пообещал Паисий. – В этом не сомневайтесь. Что там далее? Весовщик? Неправильно взвесил? А ну, выберете троих… При них – ваших выборных – пусть весовщик весы да гири перевесит. Ежели неверно – наказан будет, а ежели все добро – так нечего и роптать, ведь мыто с каждого – давно известно. Справедливо реку, православные?

– Справедливо, отче! Реки дале.

Так же быстро и – надо отдать ему должное – справедливо судебный старец разделался и с другими делами, только что касается нескольких жалоб, на каких-то приказчиков, отложил для дальнейшего разбирательства. Вообще же Паисий произвел хорошее впечатление, и не только на Митьку.

– Судебный старец Паисий, – выслушав подробный доклад Митрия, протянул Иван. – Так ты говоришь, он умен и ухватист? Что ж… – Юноша потер руки и улыбнулся. – Именно судебный старец нам, Митрий, сейчас и нужен!

– Нам-то он зачем? – не понял Митька.

– А затем… – Иван попытался замять тему, однако не получилось – Митрий проявил настойчивость и даже высказал некоторую обиду.

– Как же так получается? – шмыгнув носом, произнес отрок. – Ты нас с Прохором на государево дело поверстал, а сам не доверяешь!

– Я не доверяю?!

– Ну, если и доверяешь, то не полностью.

– С чего ты это взял, Митрий?

– С чего взял? Изволь, поясню.

– Да уж, будь так любезен.

– Изволь, изволь… – Митька явно был обижен и – наверное, под влиянием инока Паисия – жаждал справедливости. – Ты ведь даже нам самого важного не сказал – в чем наше главное дело? Используешь, как медведь пчел. А ведь не грех нам то знать, а?

Иванко хотел было что-то ответить, но внезапно сконфузился, покраснел. А ведь и впрямь – прав Митька! Новым своим людям ничего-то толком не рассказал товарищ разбойного приказу дьяка. Не рассказал, потому как, наверное, где-то в глубине души считал их гораздо ниже себя. И в самом деле – кто он, Иван Леонтьев? И кто – они. Служилый человек из детей боярских – рода, пусть крайне обедневшего, зато древнего, и – мелкие монастырские людишки-оброчники. Однако без этих оброчников вряд ли можно было что сладить здесь, в Тихвине. А дело важное, главное – и сам дьяк разбойного приказу Тимофей Соль многого от Ивана ждал. Главное дело…

– Главное дело – хлеб, Митрий, – покусав нижнюю губу, просто сказал Иван. – Хлеб, понимаешь? В Москве. Да по всей Руси-матушке, окромя северов, – голод страшный.

– То я слыхал… Хлеб, значит… А тот купчина московский…

– Гад, каких мало! Понимаешь, он не так сам по себе важен, как… – Иванко, волнуясь, сбивался, начинал сначала, стараясь не отступать от главного. – Царь Борис Федорович что только не делает во спасение голодающего народа русского. Работы на Москве устроил – дабы хоть какую-то деньгу людям заплатить, хлеб велел по одной – разумной – цене продавать. Так разве ж наши купцы-сволочи тако поступать будут? Такие гады среди них есть – если могут на смертушке людской нажиться, наживутся, псинищи! Не хотят жито по установленной цене продавать, все свою выгоду ищут… вот и тот московский купчина, Акинфий его зовут, Акинфий Козинец… тоже выгоды ищет, да не для себя одного – нелюдью купеческой послан торговые пути вызнать. Ой, чую – запродаст посевной хлеб свеям!