Галина Серебрякова - Юность Маркса Страница 36

Большой зажиточный дом Пресборков живет размеренной, однообразной, сытой жизнью. Первые дни Карл подолгу спит, мало движется. Силы быстро возвращаются к нему, но вместе с выздоровлением подступает и пресыщение провинциальным бытом. За обедом ведутся неисчерпаемые беседы о ценах и сбыте голландских товаров, о дерзости Бельгии, о пороках прусского монарха и добродетелях голландской королевы. Карл бежит от этих бесед на одинокие прогулки.

На каждом шагу, даже в скромном Нимвегене, — напоминание о былом величии страны победоносных мореплавателей.

В большом зале ратуши, украшенном потертыми драгоценными коврами-трофеями и бюстами императоров, был заключен некогда почетный мир между Людовиком XIV и республикой Соединенных Нидерландов.

Карл залпом прочитывает историю павшей республики. Венеция, Португалия, Голландия, — как сходны их исторические судьбы! Карл настойчиво думает об этом странном сходстве. Но не только история, его увлекают и легенды и песни. Кузины переводят на немецкий язык унылые напевы рыбаков. Карл узнает о призрачном герое Мартине Шенке фон Нейдеке. Тень воина, утопившегося в Ваале, чтобы избежать пленения испанцами, бродит в полнолуния по старой башне. Шенк фон Нейдек ищет, стеная, свое рассеченное врагами тело… — так поется в нимвегенских песнях.

Несколько недель бездействия проносятся мигом. Отдохнув, опять веселый и сильный физически, Карл покидает гостеприимный Нимвеген.

7

— Ты псе еще чувствуешь себя школьником, а не первокурсником, Маркс, — презрительно сказал Грюн, безусый мальчик, обутый в высоченные сапоги-пушки.

Костюм молодого студента при всей его маскарадности был обычен в Бонне. Не желая уступать французской моде, Грюп предпочел косоворотку манишке и галстуку.

— Студенты призваны спасти Германию, потому что, кроме нас, прочие немцы представляют собой лишь серую сплошную массу филистеров. Однако не книжная премудрость поможет делу.

В подтверждение своих слов Грюн концом отточенной шпаги разит учебник римского права и, кружась и притопывая, в неистовой пляске пускается по комнате.

Листы растерзанной, поверженной в прах книги падают к сапогам студента. Ловким приемом Грюн опустил оружие и брезгливо отбросил «Римское право» в угол.

— Пойми, Маркс, — продолжал он, убрав шпагу в ножны, — мы ведь не медики, чтобы нюхать падаль, и не естественники, чтобы анатомировать цветы и рыб. Мы — сатана в подмогу! — юристы, софисты, изысканные болтуны, неподкупные законники… Слово — наше орудие, но наш объект — жизнь. Приступим к изучению объекта и начнем жить, На то дан судьбою первый год учения. Не будем отступать от вековых традиций, старина! Тот не мудрец, кто не спотыкался в юности. Будем же спотыкаться. Я хочу — сатана в подмогу! — почувствовать себя живым вопреки пятилетним стараниям гимназических учителей превратить нас в заспиртованных лягушек. Я слишком долго скучал и зубрил, слишком долго слушался папеньки и маменьки и был примерным братцем дурам-сестрам! Довольно! Мы более не птенцы, которых кормят из клюва в клюв. Где прошло наше отрочество? В затхлых городишках. В какое время мы родились? В годы реакции. Что мы знаем? Героев прошлого и пошляков настоящего. Но наша песня еще не начата. Мы покажем миру, что можем поспорить с греками! Дрожите, Леонид, Сцевола и Брут! Однако книги и наука и даже подвиги — пусть будут после того, как испита святая влага жизни! Что знаем мы о вине, о женщинах, о свободе, мы, рожденные в захолустьях, выросшие среди шлафроков, колпаков и чепцов дряхлеющих лицемеров и тупиц? Маркс, наука начнется завтра, сегодня началась жизнь.

Карл слушал товарища, думая о своем. Да, Трир позади навсегда. Добрый отец, хлопотливая мать, дом на Брюккенгассе — отныне только редкий причал.

Карл свободен и располагает собой. Подспудные силы юности огромны. В старом Бонне он один управляет собой, своей жизнью. Милое детство потеряло свое закрепощающее обаяние — оно впервые кажется смешным, как потертая игрушка.

Пусть каркают вороны, пусть квакают боннские осатаневшие лягушки в чиновничьих мундирах, в купеческих фартуках — студенты гуляют, поют, неприличествуют, справляя поминки авторитету церкви и семьи.

Поздней ночью, чаще уже на рассвете, из подвального кабачка, шатаясь, спотыкаясь о каменные ступени, выходят, горланя песни, юноши. Взявшись под руки, идут, загораживая улицу, У темных столбов потухших фонарей останавливаются и, образуя круг, водят хороводы, неистово крича «Гаудеамус». На первокурсников нет управы. Они, как вино, должны отбродить. Так водится издавна. Их удаль не знает применения. По пустякам возникают споры и дуэли. «Честь» предписывает поединок и щедрость.

Карл Маркс не отступает от правил. Он поит товарищей вином, спорит до рассвета, бьет по ночам окна в знак протеста против филистеров, богатырски бьется на шпагах по малейшему поводу за себя и трирцев, и успешно ухаживает за молоденькими дочками ремесленников.

Карл Грюн не нахвалится товарищем. Уже на втором семестре Маркс — один из пяти членов президиума трирского землячества.

Когда за ночной дебош Марксу присужден неумолимым Саламандрой карцер, Грюн во главе процессии студентов провожает отважного дуэлянта отбывать заслуженное с честью наказание.

8

На окраине Бонна, в заброшенном саду с одичавшими яблонями и кривой сиренью, находился небольшой трехоконный домик, пустующий зимой. Косоглазый сторож, ветеран наполеоновских войн, за несколько талеров отдал входной ключ до лета двум студентам, постучавшимся к нему поздней ночью. Их черные плащи, надвинутые шляпы и заговорщицкий шепот произвели на отставного вояку большое впечатление. Получив деньги, сторож разболтался настолько, что не постеснялся обозвать Фридриха-Вильгельма Прусского солдатской колодою. Подобную смелость тотчас же оценили пришедшие, и старику было предложено за сходную плату нести охранную службу.

Дважды в неделю, в полночь, оживал старый, холодный дом на боковой проселочной дороге. С большими предосторожностями, проверив ставни, сторож зажигал в нем огни. Вдоль изгороди выстраивались патрули, а условный сигнал должен был предупреждать собирающихся о приближении опасности. Разными путями, всегда в одиночку, приходили к дому люди. Их пароль бывал — «Свобода», «Смерть тирании!», «Позор палачам!», «Единая вольная Германия».

В узких сенях полагалось оставлять плащи и одинаковые широкополые шляпы. В тайниках лежало оружие: сабли, пистолеты, штыки, рапиры. В большом зале, обменявшись строгими приветствиями, пришедшие занимали места на деревянных скамейках вдоль стен. Став на одно колено, принимаемые в общество новые члены приносили присягу в том, что беспрекословно подчиняются воле большинства и готовы платить за предательство жизнью.

— В наших руках судьба родины, — говорили заговорщики. — Пусть трепещут тираны, — им нет пощады! Но, готовые к борьбе, мы все еще не решили, кем возглавим государство.

— Гогенцоллернами, свергнув все мелкие династии. Принц Фридрих-Вильгельм — демократ и революционер.

— Долой деспотов! Студенты хотят республики.

Часами длились прения. В саду перекликались часовые, вскрикивал филин. Заслышав петушиный крик, студенты осторожно пробирались в полуразрушенный сарай. При свете тускнеющих фонарей стреляли в цель, дрались на кривых саблях, проверяя готовность к грядущему бою.

Однажды, в весеннюю ночь 1836 года, в таинственный дом пришел делегат от дармштадтского «Общества прав человека».

Он привез печальные вести.

— Братья, славнейшие, лучшие из пас — в кандалах. Скоро год, как в тюрьме томится измученный, избиваемый палачами пастор Вейдиг. Его типография выдана полиции. В тюрьме красный Беккер, за решеткой храбрый Иоганн Сток. Георг Бюхнер, преследуемый по пятам шпионами, бежал в Швейцарию. Мы обезглавлены. Чем можете вы помочь?

— Кто Иуда?

— Конрад Куль.

— Не будем медлить, братья, двинемся в Дармштадт! Возьмем приступом тюрьму, освободим друзей свободы!

— Остановитесь! — воскликнул приезжий. — История фатальна. Отдельная личность — только пена на поверхности волн. Мы не вольны подчинить себе закон истории. Вейдиг печатал прокламации, я, подобно другим членам нашего общества, под курткой носил их в деревню и оставлял на пороге крестьянских хат. Но крестьяне, увы, неграмотны. Они несут загадочные листовки в полицию и тем выдают нас. Мы — провозвестники весны, обреченные погибнуть. Мы — удобрение истории.

— Чем помогли вы заключенным? — сурово прервали нетерпеливые молодые голоса.

— Мы пытались подкупить стражу, но ее сменили; мы рыли подкоп, но нас настигли; мы подготовили бегство с помощью взлома и переслали заключенным инструменты в пироге, но смотритель присвоил его и раскусил в полном смысле слова наш план. Время не терпит. Вейдиг и Сток подвергаются чудовищным истязаниям. Их морят голодом, сажают в карцеры, где от сырости мрут даже крысы. Их заковывают в цепи, их бьют ремнями. Одиночки, где томятся наши братья, кишат мышами. Мириады блох усугубляют пытку. Даже смотритель не решается переступить порог этого ада. Стены измазаны испражнениями и кровью. Окно заслонено щитом, и только сквозь отверстие, пальца в три шириною, пробивается свет. Под видом врача, за взятку, глянул я в камеры ужаса, где умирают герои. Лучше не видеть их страданий, лучше не знать, что Германия — страна каннибалов!