Наталья Иртенина - Нестор-летописец Страница 36

Едва Нажир окончил переговоры со смоленскими купцами и дал команду отплывать, пошло самое интересное: волоки. Лодьи спустились ниже, к плоскому низменному берегу. Здесь их встречали. Волоковых артелей работало сразу несколько. Лодьи, одиночные и обозные, торговые и иные, шли непрерывным потоком по пути из варяг в греки и обратно. Несда с открытым в удивлении ртом смотрел, как по взводным брусьям, щедро смазанным жиром, их вытягивали из воды, как ставили на низкие волокуши и впрягали тягловую скотину — где коней, где волов. Дорога до речки Каспли ровная, плотно сбитая, даже по осеннему слякотному времени. Волокуши движутся ходко, и весь путь в полтора десятка верст одолевают быстро. На четыре обозные лодьи, по две за раз, ушло времени до обеда.

Через двое суток все повторилось. По Каспле прошли до Двины, там выплыли в Усвяч и поднялись до верховья, к Усвятскому погосту. Тут волок — на Ловать — еще оживленней, крикливей и толпливей. Из новгородских пределов путь здесь идет аж в три конца — в Двину, до Полоцка и дикой зимиголы, в Днепр, до греков, и в Волгу, до самого Хвалынского моря и сарацинских земель.

Как спустились в Ловать, новгородские гребцы заработали веселее. Нажир все чаще стоял на носу лодьи. Душа купца рвалась вперед, будто хотела за сотни верст разглядеть купола новгородской Святой Софии, и, если б могла, потянула бы за собой лодьи. Оно конечно — кто живет торговлей, тому везде дом родной. Но в своей стороне даже беда милее и горе краше. Для новгородца ничего нет лучше болотистых берегов Ильмень-озера и мутных волховских вод. Даже тут он находит предлог для гордой похвальбы.

Уже переплыли напрямик озеро и входили в устье Волхова. Сумерки окрасили желтые и буро-ржавые заросли берегов в единый неразличимый цвет. Вдруг на холме по левую руку заметался слабый огонек, будто пламя свечи, на которое дуют.

— Видишь? — торжественно молвил Кирша. — Там могила князя Волха. Она всегда светится в темноте.

— Почему? — спросил Несда.

— Тот князь был оборотень. Он мог обращаться в любого зверя: хочешь — в сокола, хочешь — в тура, хочешь — в волка.

— Как полоцкий Всеслав?

— Вот еще! — покривился Кирша. — Волх родился от настоящего змея, от бога Велеса. Он дал свое имя реке и поставил святилище Перынь. Вон там.

Новгородец ткнул пальцем почти туда же, где светилась таинственная могила.

— Там стоял Перун, пока его не свергли.

Кирша достал из прорези в поясе серебряную монетку и с размаху кинул в воду. Несда оглянулся — гребцы обоих новгородских насадов побросали весла и столпились вдоль бортов. Еще несколько монеток бултыхнулось в озеро.

— Это что — дань? — с настороженным интересом спросил Несда.

— Ага. Не кинешь монету, тебя сожрет лютый зверь коркодил.

— Пускай жрет, не буду я бросать, — заупрямился Несда.

— Ну ладно, я брошу за тебя. Но ты будешь мне должен!

Кирша вынул еще монету и отправил вслед первой.

— Зачем коркодилу монеты?

— Это как раз от Волха и повелось. Он превращался в коркодила и залегал водный путь. Если ему поклонялись, то пропускал, а если нет — топил лодьи и пожирал людей. Потом черти утопили в Волхове его самого. Когда князя похоронили, на третий день земля расселась и провалилась, а Волх упал на самое дно адово. С тех пор он выходит оттуда в облике зверя коркодила и нападает на тех, кто его не боится.

— А ты боишься? — спросил Несда, вглядываясь в воду за бортом лодьи — вдруг выплывет лютый зверь?

— Надо же кого-то и бояться, — пожал плечами новгородец.

— А Душило говорит, что голыми руками добыл коркодила. У него сапоги из коркодиловой шкуры!

— Дурак твой Душило, — обиделся Кирша. — И сапоги у него дурацкие.

В срединный день осени обоз достиг Новгорода. Четыре лодьи под надутыми парусами, величаво, будто лебеди, проплыли по Волхову, делящему город надвое, и причалили у пристаней возле Торга.

Прежде чем сойти на берег, Нажир повернулся в другую сторону, к Детинцу и главному городскому собору. Положил крест, отбил поклон и торжественно произнес:

— Где Святая София, там Новгород!

2

Второй по старшинству город Руси был не так велик, как стольный град, зато гордился собой как три Киева, а на торговле жирел, словно гусь к зимним колядкам. Новгородские бояре хвалились вольностью, и князя, которого ставила им Русь, держали в черном теле — дани ему давали мало и к сбору ее не допускали. Сами рассылали по погостам своих даньщиков, отправляли их в дальние незнаемые земли — аж до той каменной стены, которую возвел в оные времена Александр Македонский.

А та великая стена, как сказано в книгах, отделяет ведомый мир от нечистых племен, живущих незнамо где и на человеков уже мало похожих. Эти поганые народцы Господь сберегает на день своего гнева, чтобы они обрушились грозной силой на знаемый мир и тем покарали его. Будет то перед концом света — так передают в своих писаниях святые отцы. Но и теперь уже от этих нечистых племен отделяются некоторые и посылаются в наказание странам. То печенеги придут и рассядутся, то половцы либо прочие сарацины.

Вот этих-то нечистых и разведывали вдоль Студеного моря новгородские даньщики — ватаги смердов и холопов-сбоев во главе с боярскими отроками. Но пока что далее югры не дерзали ходить. И путь далек, и холод поджимает, а через каменную стену, что за югрой вставала, вовсе трудно перелезть. Каких только рассказов не наслушался Несда долгими морозными днями на Торгу. О страшных лопских колдунах, бьющих в бубны, о чуди белоглазой, что прячется от дневного света в подземных безднах, об исполинских рисунках на скалах, о таинственных петляющих по кругу дорожках, выложенных камнем на земле, и иных странных святилищах давно сгинувших людей, а может, нелюдей. О тучах гнуса, заживо пожирающих человека, о ночи и дне, что длятся по полгода, о медведях с белой шкурой, плавающих на льдинах по Студеному морю, и рыбозверях, передвигающихся по земле на брюхе. О китоврасах — полуконях, полулюдях, что живут на краю Мрака, и о мировом столбе, на котором держится земля, а к другому его концу приткнута Полночная звезда.

Душило тем временем сбывал привезенный товар, до хрипоты препирался с местными и заморскими купцами. Несда шатался по лавкам, амбарам и лабазам — иногда с Киршей, чаще один. Угощался лесными орехами и выпытывал у купцов россказни про дальние земли и неведомые племена, о которых ничего не знают греческие хронографы, да про обычаи тех народов. И выходило, что оные хронографы многого не знают. Те же купцы либо их отроки говорили, будто бы варяги могут и побольше рассказать. Варяжские лодьи давно плавают по Студеному морю, и к самому краю Мрака доходили, где холод такой, что птицы на лету дохнут, а днем от светлого сияния глаза слепнут — вот каков этот Мрак.

Вечером, наслушавшись дивных и ужасных историй, Несда возвращался. Сверял подсчеты в берестяных грамотках, накарябанные Душилом, сам мало что понимал, но как будто выходило верно. Забредавший временами Нажир, если находил оплошки, тут же все разъяснял, и тоже выходило верно. Так и проводили зиму. А жили на гостином дворе при Торгу и держали временный лабаз для товара.

Душило новгородцев невзлюбил, за то что они обижают своего князя и повадками очень размашистые. Храбр и сам уважал размах, но у местных к тому добавлялась кичливость, а этого он не терпел. Иногда промеж самих новгородцев случались целые бои. Мужи из разных концов города выходили на Великий мост через Волхов и выясняли в мордобое, кто из них кичливее и громогласнее, а значит достойнее. То же бывало в Детинце, на площади перед Святой Софией, и у Никольской церкви близ Торга — а называлось вече. На такие свальни Душило любил поглядеть, но все равно плевался. Несда новгородские забавы, наоборот, не уважал, однако приходил вместе с храбром, чтобы тот не учудил какого-нибудь неподобия. Об этом еще Захарья говорил: Душилу учудить ничего стоит, только у других после этого будет много шишек. И сыну велел быть настороже.

Не то чтобы Несда опасался за новгородцев, которых Душило мог сгоряча поучить, как не трясти веретеном. Просто в Новгороде тоже были порубы, хотя сажал туда остудить буйные головы не князь, а епископ с боярами.

Епископ у новгородцев теперь был новый — владыка Федор, и нрав у него, поговаривали, крутенек. Князя себе тоже спроворили — выпросили у Святослава Черниговского старшего сына. Глеб Святославич прибыл в Новгород на санях по зимнему первопутку и с собой привез вести.

Вот какие: поздней осенью князь Святослав вышел ратью на половцев, топтавших его землю уже под самым Черниговом. Сказал дружине краткое слово, подобно прадеду, барсу Святославу Игоревичу, не любившему длинных речей: «Сразимся, ибо некуда нам уже деться!». И после того победил поганых малым числом — три тысячи против двенадцати. Ханов половецких попленил. Прочие же куманы, ордой пришедшие на Русь, схлынули еще раньше — отправились на свои зимовья, насосавшись русской крови. Однако на Киеве все это никак не сказалось. Там по-прежнему сидел Всеслав и уступать миром неправо добытое желания не изъявлял. Изяслав же гостил у родича, польского князя Болеслава. Верно, подбивал его пойти с войском на Киев. Только этого Болеслава и подбивать не надо было. Прадед его, тоже Болеслав, при князе Ярославе бесстыдно учинил Руси большое расхищение и едва не утвердился самозванно на великом киевском столе. И этот наверняка туда же метит.