Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 1 Страница 36

работать шилом, чинить себе и другим обувь, упряжь, пояса, да все, что угодно;

петь псалмы и гимны. Мелодию я чувствовал легко и мог воспроизвести раза с третьего, и будь у меня голос погромче, Адемар говорил — из меня можно было б сделать недурного церковного певчего, а так я просто подпевал другим, когда надобно;

находить дорогу в лесу и в городе — Адемар сказал, что у меня природный дар чувствовать направление, и я вскорости развил сей дар достаточно, чтобы безо всякого солнца или звезд указать, откуда мы пришли, или прикинуть время на дорогу;

изрядно разбираться в людях. Из моих приобретений весьма необходимое для страннической жизни — различать, кто к тебе подходит с добром, а кто хочет обчистить карманы, у кого можно на ночлег напроситься и горячий ужин ради Христа получить — а у кого и обола не выпросишь, лучше даже времени не терять, как философ Диоген со статуями.

А самое ценное — Адемар научил меня чтению и письму. К Усекновению Головы Крестителя я уже мог читать его часослов, а к окончанию нашего совместного странствия — и вовсе что угодно. Руки мои, еще молодые, не успели загрубеть от военных упражнений, и письмо далось мне без особенного труда — хотя учитель и покровитель мой говорил, что начинать куда лучше в совсем нежном возрасте, когда отдают в пажи (или в монастырские школы): тогда из мальчика можно сделать каллиграфа, а за каллиграфию хорошие деньги платят, с этим ремеслом не пропадешь, даже если никаким другим не владеешь. Каллиграф из меня, таким образом, не получился — но разборчиво и быстро записывать слова я был горазд, и то, что ты сейчас читаешь, милая моя, вряд ли пришло бы в мир без Адемаровой науки. Так что помолись, прошу тебя, за его бедную душу — да сократит ей Господь муки Чистилища, ибо мой друг, хотя и запятнался ересью, совершил немало добра. Да и в еретики он подался не по гордыне или иному дурному намерению, а будучи в своих поисках Господа «от ранней зари» совращен с пути злым человеком. И сим, надеюсь, уподобился мужу из Псалтири: «кто клянется, хотя бы злому, и не изменяет» — а значит, бедный друг мой вполне может стать тем, «quis habitabit in monte sancto Domino».

Что мои новые друзья принадлежат к секте, называющей себя «братьями мэтра Амори», я узнал не сразу. Такому новичку, простецу вроде меня, можно было объяснить суть дела только постепенно, а сперва надлежало подлечить и успокоить. Поначалу я не замечал маленьких странностей в поведении новых товарищей, поглощенный обилием новых впечатлений. Мальчика, доселе запертого в четырех стенах, огорошила огромность живого мира — до того ли мне было, что даже в великие праздники вроде Вознесения и Троицы мои друзья предпочитали устроить торжество промежду собой, нежели отметить славный день в храме. Кроме того, я никогда еще не видел других студентов, не знал ничего об их поведении и обычаях — а значит, безоговорочно доверяя Адемару, воспринимал все его действия как надобные и принятые повсеместно. Трудно было ему не доверять! Более набожного и доброго человека я еще не встречал в своей жизни, а узнав его историю — стал чтить его еще сильнее. Будь Адемар знатным сеньором, а я наймитом — принес бы ему оммаж. А так просто старался как можно лучше выполнять все его поручения, и ложиться спать тоже предпочитал рядом с ним, а не с кем-нибудь другим. Даже пару раз, когда мы отдыхали на солнышке, предлагал Адемару, несколько стесняясь, поискать у него вшей — в такой гривище, как у нашего предводителя, их должно быть полным-полно! Однако он всякий раз отказывался от моих услуг, говоря, чтобы я не унижался: выбирать насекомых — дело женское, а раз у нас женщин нет — пускай себе вошки живут, тоже Божьи твари!

Я думал, что Адемар — святой.

Как раз на святого Августина, уже по пути в Париж, я подстерег его, уединившегося в лесу. Неделя нам выдалась безденежная, а ночи стояли еще теплые, так что ночевали мы за деревушкой близ Немюра, натянув на случай ночного дождя полотняный навес меж двух дубков. Ночью Адемар, спавший с краю, рядом со мною, вдруг поднялся, посмотрел на спящих товарищей — не проснулись ли? — и тихо удалился в лес. И по тому, как он таился, я понял, что друг мой не просто по нужде пошел, а за чем-то куда как более интересным. Разбуженный его движением — мы ведь рядом спали для тепла — я потихоньку пошел за ним и застал Адемара на полянке, залитой лунным светом, под деревьями. Он стоял, раскинув руки крестом и вытянувшись, так что я даже испугался: уж не колдует ли? Но нет — Адемар истово молился, обращаясь ко всему вокруг; услышав имя Господа нашего, я затаился за толстым стволом, распластавшись в тени. И так сидел, благоговейно следя за Адемаром, почти уверенный, что наблюдаю святого.

«Господи мой Иисусе Христе, — говорил тот, поворачиваясь вокруг себя и обращаясь к стволам деревьев (в том числе и тому, за которым я прятался); то он закидывал голову к луне и говорил в ее серебряный лик, да так благочестиво, что я чуть не плакал. — Господи, искупитель мой, Творец всего сущего, единосущный Творцу Отцу! И здесь Ты, спущусь ли я в глубины земли до самой преисподней, поднимусь ли на горы мира, сокроюсь ли среди городов, чтобы спрятаться от лица Твоего! Ты же, Христе присносущий и вездесущий, будешь смотреть на меня лунным ликом, касаться дланями дерев! Глупцы будут запираться от Тебя в тесных храмах, поклоняться бездушным идолам — есть у них глаза, но не видят, есть уши, но не слышат, и станут глупцы так же слепы, как идолы, которые они сделали своими руками! И за этими куклами из белого камня, вырубленными резцами и покрытыми краской, они желают видеть Тебя! Тебя, сладчайший, все наполняющий и одухотворяющий Иисусе, через Которого Святый Дух приобщает все к своей святости!»

Плача от благоговения, Адемар бродил по поляне и обнимал стволы деревьев, называя их такими святыми именами, что даже мне при моей малой образованности страшно стало: «Иисусе, и это все — Ты, — говорил он, целуя кору старой липы и благоговейно гладя ее. — И это — Ты, кругом меня — Ты, Господи Боже, Душе Святой, Параклитум!» С нашего языка он переходил на свой собственный, мне понятный лишь отчасти, потом начинал говорить на латинском, перемежая знакомые мне цитаты из богослужебных книг, отрывки псалмов собственными славословиями. Экстаз Адемара завораживал меня, и мне начинались уже видеться прекрасные лица в лунных тенях, фигуры людей и птиц, качающих крыльями, и я боялся, что Святой Дух сейчас спустится с небес в виде огня, или лицо Луны приблизится до предела и заговорит с моим другом, и он будет навеки отнят у простых грешников вроде меня.

Наконец Адемар закончил свои умиленные обращения ко всему вокруг и снова замер, раскинув руки крестом. «И во мне Ты, Душе Святой, — говорил он совсем тихо, прерывая речь вздохами плачущего. — И я, милостью Твоей, могу облечься Тобою и Тобою стать, если только очищу до предела все свои стремления, отрину все преходящее, все, чем враги Твои стараются подменить истинного Тебя!» Такие и подобные речи он вел еще какое-то время, пока луна не опустилась ниже, скрывшись в ветвях, и синее сияние поляны померкло. Тогда я, опомнившись от созерцания, быстро побежал в палатку и притворился спящим, прижавшись к теплому Большому Понсу, урчавшему во сне (должно быть, ему снилась еда). Вскоре пришел и Адемар, и улегся рядом со мной. Из боязни меня потревожить он лег чуть в отдалении — и хорошо, иначе он сразу понял бы по напряжению моих членов, что я не сплю и недавно следил за ним. А так мы оба вскорости уснули, и мне снился Адемар, высокий, как церковь Сен-Кирьяс, Христоподобный Адемар, венчанный светом. И он вел нас всех, в том числе и настоящего, живого и земного Адемара, светлой дорогой, блестящей, как стекло, а по сторонам дороги сидели и ворковали разноцветные голуби размером с хорошего орла — так мой юный разум воплотил во сне понятие о Духе Святом.

Но тогда я постеснялся прямо спросить Адемара, не святой ли он. В приходской церкви, куда мы подоспели как раз к празднику, священник очень обрадовался прибытию Адемара и компании — здешний кюре был довольно нерадив и с удовольствием пользовался услугами наемных проповедников. Адемар же не первый год подрабатывал платными проповедями и был в них большим искусником. На торжество Иоанна Крестителя в благословенном 1209 году он так воспламенил небогатый приход в две деревушки своей речью, что помимо договоренной платы от кюре мы получили от селян еще изрядный куш личных пожертвований, и не только денежный. Один виллан, прослезившись, отдал проповеднику пару обуви, сняв ее прямо с собственных ног сразу по окончании проповеди; и еще старушка принесла нам в горшке дюжину куриных яиц. Приходил паренек, пожертвовал от имени родителя завернутый в полотно кус солонины, строго предупредив, чтобы мы не забывали в молитвах рыбака Гильема: у него дочка Жанна сбежала в город. Так вот отец боится, что через грехи распутной девки Господь всю его семью покарает: недаром в прошлом году у него лодочный сарай сгорел, а в этом — жена в лихорадке три месяца лежала!