Роман Антропов - Бирон Страница 37

Окончил Иван Долгорукий… Замер последний звук… И вдруг Анна Иоанновна почувствовала, как сильная рука сжала ее в объятии.

— Опомнись! — крикнула она. — Как ты смеешь?.. Князь Иван, пусти… Ой, что ты делаешь?..

— Анна, счастье мое, лебедушка ты моя!.. — хрипло вырывалось у Ивана Долгорукого.

Вино ли сказалось, или зверь проснулся в этом необузданном молодчике княжьей крови, неизвестно, но только он запрокинул Анну Иоанновну и покрывал ее лицо исступленными поцелуями, пылко шепча в то же время:

— Брось, слышь, говорю, брось ты этого проклятого немца! Ну, что ты в нем нашла хорошего?.. Ты меня полюби, я трон твой буду на плечах своих держать, царица моя, Аннушка моя!.. Ты — русская; к чему тебе возиться с немцем? Ты не гляди, что я молод. Молод да удал, а удали во мне — что в океане воды. Никому тебя в обиду не дам, ножки твои державные целовать буду, водой той умываться стану…

Альков царицы не выдал своей заповедной тайны, и неизвестно, что ответила на это несчастная, затравленная политическими интригами бывшая митавская затворница…

XVI

«Страшная» ночь московских затворов

Остерман только что отпустил из своего кабинета какого-то таинственного незнакомца в маске и, откинувшись на спинку кресла, мечтал об отдыхе, хотя бы минут на двадцать, как в кабинет ворвался Бирон.

Он поистине был страшен. Его лицо было бледно как полотно, глаза вытаращены, волосы стояли дыбом.

— А-а, вы этого добивались, Остерман? — бешено завопил он.

Вздремнувший было маститый российский дипломат вскочил в испуге.

— Что такое? Что с вами, Бирон? В своем ли вы уме? — воскликнул он.

— Я-то в своем, а вот вы-то, Остерман, не знаю!.. — продолжал неистовствовать Бирон.

Остерман улыбнулся.

— Теперь я все понимаю… — спокойно произнес он.

— Вы? И понимаете? А откуда вы можете понимать весь ужас того, что произошло? — безбожно коверкая русскую речь, крикнул Бирон.

— Я вам поясню. Вы из дворца?

— Да. Я… я должен был ее видеть… Я боюсь оставлять ее одну так долго без себя. С величайшим усилием я проник во дворец… Оказывается, князья Долгорукие отдали строжайший приказ никого не пускать. Но я сумел заставить все двери распахнуть передо мною. Да кто же я, черт меня возьми? Муж ее или тряпка?

— Муж? Ну, знаете, Бирон, это немного чересчур! — расхохотался Остерман. — Эк вы хватили!..

— Да, да! Я покажу этим варварам, что тот, кто держал в своих объятиях царевну, имеет право быть первым у трона императрицы.

Бирон выпрямился. Что-то бесконечно алчное, хищное засветилось в его глазах.

— Продолжайте лучше, Бирон, свое повествование!.. — осадил его великий дипломат.

— У дверей покоев Анны я увидел князя Алексея Долгорукого. Перед ним стояли бутылки вина, — взволнованно заговорил Бирон. — Он спал как убитый… Чтобы удостовериться в том, спит ли он или притворяется, я схватил его за конец бороды. Он что-то пробормотал и опять захрапел. Тогда я взялся за ручку двери. Та была заперта. Я обошел секретным ходом кругом и проник в спальню. И там я… Черт меня возьми!..

— Ну?.. — привстал Остерман.

— В красной комнате, на софе, сидели Анна и этот проклятый Иван… Он играл ей что-то на гуслях и… держал ее в объятиях левой рукой. Я хотел ворваться и убить Долгорукого на месте, но…

— Испугались?.. О, еще бы!.. Этот Иван ударом кулака кладет медведя, — похлопал Бирона по плечу Остерман. — Все, что вы мне поведали, совсем не интересно. Успокойтесь и помните, что Анна никуда не уйдет из наших рук, а если она теперь «забавляется» — Бог с ней.

— А если эти забавы перейдут в серьезное чувство? — с тревогой спросил Бирон.

— Пустяки! — махнул рукой Остерман. — А трон-то держать будем мы, а не они. Их песенка спета. Послезавтра в России будет царствовать самодержавная императрица. Послезавтра Верховного тайного совета не будет.

В небольшой комнате, в которой колыхались клубы табачного дыма и чувствовался сильный запах вина, находилось более чем разношерстное общество. Рядом с нарядным залом придворного щеголя сидели в расстегнутых мундирах офицеры; бок о бок с ними сидели рясоносцы, примыкая непосредственно к двум лицам в простых суконных кафтанах; около тех были — фраки и жабо.

Это была та знаменитая «конспиративная квартира», которая спасла России самодержавие.

Ее хозяева — Волынский и Черкасский — были сильно взволнованны. Первым держал речь Волынский.

— Господа! Послезавтра мы должны окончательно решить вопрос: идти ли нам в полон или вырваться на волю… Вы желаете?

И он произнес горячую, страстную речь, в которой мрачными красками нарисовал их тягостное положение.

За ним говорил князь Черкасский. Он еще более подлил масла в огонь: собрание совсем зашумело.

И вдруг в разгаре их споров появилась фигура Остермана.

— Остерман!!! — пронеслось по собранию заговорщиков.

— Да, это — я, господа! — послышался его металлический голос.

Все умолкли. Все собирались слушать, что скажет этот знаменитый «оракул».

— В вашем собрании, — произнес он, — я, господа, вижу представителей всех сословий Российской империи. Я рад этому, так как каждому из вас я должен вручить, по повелению ее величества, ее послание.

— Как? Сама пишет? — послышались голоса заговорщиков.

— Сама подписала. Позвольте мне прочитать вам их все.

И Остерман начал с воззвания к войску.

Гвардейские офицеры, слегка пошатываясь от чрезмерного возлияния богу Бахусу, встали и торжественно отдали честь.

— Да здравствует наша самодержица! — заорали они хриплыми, сиплыми голосами.

— Господа, не кричите: за нами следят, — засуетился князь Черкасский.

— Кто следит?! Да мы их, таких-сяких, в куски изрубим!!!

Остерман вручил офицеру воззвание, подписанное Анной Иоанновной, испросил торжественным голосом:

— Итак, вы клянетесь, что это станет достоянием вашего полка?

— Клянусь!

— Вы прочтете его тем, кого поведете завтра во дворец?

— Прочту. У нас все решено, ваше высокопревосходительство, — ответил офицер.

— А знаете ли вы, кто находится теперь в казармах? — пристально смотря в глаза офицеру, спросил Остерман.

— Нет, не знаю.

— Там Миних.{27}

И, лишь только Остерман произнес имя великого полководца, восторженный гул голосов прокатился по комнате.

— Он? Сам?..

— Да. Имейте в виду, господа, что мы играем в крупную игру и что нам надо выиграть сражение! — внушительно произнес Остерман и обратился к попу: — Вы, батюшка, священник. Прошу, глядите на меня не как на лютеранина-еретика, а как на сына единой христианской веры. Довольны ли вы тем, что творится ныне на Руси православной? Разве бояре-князья Долгорукие и иные православные не колеблют в царях духа благопристойной религиозности? Кто, как не князь Иван Долгорукий, приводил в опочивальню юного императора в канун великих праздников блудниц и потешниц? — Голос Остермана все усиливался. Этот «старик» вдруг сразу помолодел на много-много лет. — Они нас зовут «басурманами», эти пьяные, дикие князья. Вы, господа, не обессудьте, что я сказал это, — обратился великий дипломат к князю Черкасскому и титулованному офицеру Масальскому. — Вы на них не похожи; вы — доблестные люди… Нет, я о них говорю, об этих палачах. Видит Бог, я хотел воспитать императора Петра в духе и правде христианских начал и правил, я — немец!.. Правда?

Рясоносцы молчаливо кивнули головой.

— Правда! Правда!

Остерман не мог удержаться от доброй понюшки табака, а затем продолжал:

— А коли правда — не угодно ли вам вот эту бумажку с подписью государыни? — И он отдал второе воззвание.

Общее недоумение читалось на всех лицах… Что это говорит и делает великий «оракул»?

Орлиным взором обвел собрание Остерман и произнес:

— Слушайте, господа, меня внимательно. В России должна быть неограниченная монархия. Когда власть царицы не будет ничем и никем связана, ограничена, тогда всем будет лучше… Нельзя допускать к трону одних избранных. Они захватят власть. Все то, что предлагают Голицыны и Долгорукие, все эти пункты, кои в Митаве сгоряча подписала Анна Иоанновна, и то, что она должна будет подписать торжественно завтра, в день провозглашения ее императрицей, является гибелью для страны. Нам надо упразднить Верховный тайный совет. Это — первое.

— Вы видите, — обратился Черкасский к «конспирантам», — великий птенец Петра Первого, знаменитый Остерман, сам член Верховного тайного совета, заявляет вам, что это мрачное учреждение надо уничтожить. Или и теперь вы станете сомневаться в том, что мы ведем безумную, опасную игру, которая может окончиться неудачей? Да разве, если бы это была неверная ставка, господин Остерман примкнул бы к нам?