Агилета - Святая с темным прошлым Страница 37

За ту неделю с лишним, что Кутузов блуждал между жизнью и смертью, умерло семеро солдат. Еще трое скончались в те несколько дней, что он провел в тяжелом сне, лишь ненадолго обретая ясность сознания. И в итоге на исходе второй недели после боя они с Василисой остались вдвоем в опустевшей горнице, и веря и не веря в то, что судьба рассудила именно так: ему – воскреснуть, а ей – быть с ним денно и нощно наедине словно бы она уже сподобилась стать его супругой.

Первое, о чем спросил он, открыв глаза на следующий день, – об исходе боя. Василиса рассказала, что, едва была одержана победа, к Долгорукову явились турецкие военачальники, клятвенно убеждая его в том, что они, дескать, еще не знали о заключении мира, и только-только получили фирманы[35] о прекращении военных действий. Князю пришлось сделать вид, что он верит их лицемерным заверениям – не нарушать же вновь мирный договор теперь уже с русской стороны!

– Ловко было рассчитано, – с горечью произнес Кутузов.

Василиса с состраданием вглядывалась в его лицо. Своим нездорово-бледным, несмотря на загар, цветом и испариной, постоянно выступавшей из-за жары, напоминало оно девушке промасленную бумагу, вместо стекла закрывавшую окна в гарнизонных казармах. Пытаясь сменить ему повязку, она поначалу не смогла этого сделать из-за того, что запекшаяся кровь слепила волосы и бинты точно клеем. Пришлось остричь офицера и обрить ему голову, так что сейчас она представляла собой весьма жалкое зрелище. Глаза Кутузова постоянно были закрыты, и в те моменты, когда он говорил, казалось, что разговаривает покойник. Печальное это сходство усугублялось тем, что лежал он почти все время неподвижно и в одном исподнем белье, точно приготовленный к погребению.

Одолев-таки смерть, долго не мог он ощутить сладостный вкус жизни. Почти все дни проводил во сне, лишь изредка открывая глаза и обмениваясь с девушкой несколькими с трудом произносимыми словами. Постепенно стал он все больше и больше времени бодрствовать, но сие не укрепило его, а лишь добавило мучений: боль в голове терзала раненого, не ослабляя хватки. Стоило ему проснуться, как Василиса со сжимающимся сердцем замечала перемены в его лице: еще недавно расслабленное во время сна, оно мучительно напрягалось, и Кутузов вновь закрывал глаза, уходя в себя и отчаянно борясь с атакующим его полымем в голове.

По прошествии двух недель прискакал гонец из Ахтиарского гарнизона и, приметив на татарском кладбище близ белых столбиков с письменами целую рощу наспех сколоченных крестов, приготовился сопровождать назад одну Василису. Увидев же Кутузова, не поверил своим глазам и перекрестился. Девушка расхохоталась, а раненый с едва заметной улыбкой проговорил:

– Передай генерал-майору Кохиусу, что желание служить под его началом удержало меня от переселения в лучший мир.

И Василиса вновь залилась смехом.

Однако назад, в русский лагерь они отправились лишь по прошествии еще двух недель – после третьего Спаса. К тому времени Михайла Ларионович, несмотря на слабость и беспрерывную головную боль, мог уже худо-бедно держаться в седле. Вместе с новым гонцом из гарнизона пустились они с Василисой в обратный путь. Их застоявшиеся лошади горячились, торопливо ступая по камням, и Василисе представлялось, что, будь сама она на месте Гюль, то не послушалась бы всадницы и пустилась вскачь, празднуя возвращение от смерти к жизни. Вся прелесть Тавриды, чья природа так сдержанна в западной ее части, открывалась им, точно райский сад, а морские дали с высоты, казались перетекающими прямо в небо (горизонт был поглощен сияющей дымкой). Великолепные скалы со сбегающей по их склонам зеленью, что, чем ближе к морю, тем становилась пышнее, восхищали взгляд вдоль всего побережья. Василиса не могла не сравнивать их с невысокими меловыми обрывами Ахтиара и окружавшей его степью да сосновыми лесами, и дивилась тому, сколь различны эти не далеко отстоящие друг от друга области Тавриды. Впрочем, невзирая на яркую пышность южных Таврических берегов, Ахтиар был ей не менее мил, и сейчас после более чем месячной разлуки, она нетерпеливо ждала встречи с приютившей ее, беглянку, землей, подарившей девушке и должное место в жизни, и любовь, и всеобщее уважение.

Кутузов же всю дорогу молчал, ограничиваясь лишь теми редкими словами, без которых не обойтись в дороге, и Василиса понимала, почему. Хоть и складывалось впечатление, что он более или менее оправился от раны – вон, даже на лошади сидит! – но боль в пробитой выстрелом голове терзала его, не отпуская. Лицо Михайлы Ларионовича было каменным все время пути, точно возвел он бастион, не давая одолеть себя мучениям, и беспрерывно отбивая их натиск. На привалах же он тотчас ложился и закрывал глаза; мало-помалу черты его становились несколько мягче. Но едва приходило время трогаться в путь, как скулы Кутузова вновь каменно застывали.

Василиса изнемогала от сострадания, стоило ей бросить на него взгляд, но и подбодрить ничем не могла – она не знала дороги и не представляла, сколько еще осталось пути. Лишь когда принялись они огибать знакомую ей Балаклавскую балку, девушка, ликуя, воскликнула:

– Ну, вот мы и дома, Михайла Ларионович! Еще немного – и Ахтиар!

Кутузов повернул к ней лицо, и таким страдающим, не скрывающим мучений было оно в тот момент, точно рухнули все возведенные им укрепления и боль, торжествуя, завладела офицером.

– Скорей бы! – еле слышно выговорил он.

Василиса отвела взгляд, прерывисто дыша и подрагивая губами. Была б ее воля, понесла бы она его сейчас на руках, да не в Ахтиар, где вновь Михайле Ларионовичу служба предстоит, а в ту пещерку близ Черной реки, где некогда встретились они с ним. А там укрыла бы на веки вечные от всех на свете войн, врагов и опасностей. И счастье ее было бы беспредельным.

XXXVIII

«…Верил ли он в те мгновения в то, о чем говорил? Или, по своему обыкновению лицедействовал? Сдается мне, что всего лишь хотел верить и страстно убеждал прежде всего себя самого, а меня уж во вторую очередь …»

По возвращении в Ахтиар Михайла Ларионович еще долго не мог вернуться к жизни во всей ее полноте. Днями лежал у себя на квартире почти недвижим, с превеликим трудом отражая натиск боли, и Василиса, во всякую свободную минуту прибегавшая его навестить, дивилась тому, как стойко переносит он мучения. Ни разу и не обмолвился о них!

Осень уже разворачивала огненные свои знамена, и подоспел праздник чуда архангела Михаила в Хонех – именины Кутузова – в который Василиса, уйдя на берег моря подальше от чужих глаз, горячо молилась, славя предводителя небесного воинства за чудесное исцеление Михайлы Ларионовича. В этот же день явился поздравить командира весь его батальон, и неподдельная привязанность солдат не могла глубоко не тронуть тех, кто наблюдал за их встречей с командиром. Беседуя, засиделись они далеко за полночь; все вспоминали роковой бой под Шумлами и сетовали на то, что хоть и неплох командующий ими нынче офицер, а все не то!

– В огонь и в воду за ним не пойдешь, разве что на плац – маршировать! – ко всеобщему смеху подвел итог один из гренадеров.

Раз в день непременно наведывался к раненому кто-нибудь из офицеров, и даже имам Дениз время от времени присылал справляться о здоровье своего ученика. С посыльным передавал лекарственные травы, настои которых способствовали возвращению сил, а однажды прислал мешочек незнакомых злаковых растений. По словам татарина-гонца, прежде их имели право собирать одни только люди султана, увозя прямиком в стамбульский дворец Топкапы.

– Чем же так чудодейственна эта трава? – полюбопытствовал Кутузов.

Татарин широко ухмыльнулся:

– Она помогала султану как можно чаще навещать свой гарем. Имам уверен, что скоро вы окончательно вернетесь к жизни.

– Теперь придется, – пообещал Кутузов.

Василиса проводила подле своего возлюбленного все осенние вечера, лишь время от времени уступая место навещавшим его товарищам. Развлекала его разговорами, а поскольку сам Кутузов говорить мог по-прежнему мало и через силу, беседу вела все время сама. О чем только не ей случалось рассказать ему в эти дни! Почитай, всю свою жизнь и поведала – а о чем еще могла она поведать, кроме своей жизни? И про батюшку, про то, как через театр он смерть принял, про замужество свое и про путешествие в Тавриду. Все выложила, как на духу, и единственное, где слукавила – это про мужа поминая. На словах, сбежала она в Тавриду, его схоронив.

Кутузов с интересом кивал или приподнимал брови, вслушиваясь в ее слова, и, к большой радости Василисы, не обнаруживал ни малейшего недоверия к истории. Один лишь единственный раз совершенно некстати, когда повествовала она совсем о другом, вдруг спросил:

– А муж-то твой отчего помер?

– Помер? – растерянно переспросила Василиса, которую перебили посреди рассказа о побеге от домогавшегося ее офицера. – Как помер? Ах, да, лихоманка его одолела – вот он и сгорел в считанные дни.