Александр Дроздов - Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1 Страница 38

— Вот что, Вася, — с улыбкой обратился игумен к послушнику. — Сходи-ка ты к брату Даниле, кладовщику, и скажи, чтобы он княгинюшке нашей медку какого поскладнее выбрал. Поди-ка, поспешай, — сказал он и совсем уже другим, светским тоном спросил княгиню: — Ну, как здоровье великого государя нашего? Что на Москве новенького?

— Да сказывают, что как старица-то Марфа преставилась, стал, вишь, государь на братьев своих опять коситься, — отвечала княгиня, хотя ей и хотелось выяснить до конца вопрос о светопреставлении. — Будто, сказывают, хочет уделы их прибрать…

— И гоже бы, княгинюшка матушка! — сказал игумен. — И больно бы гоже! Так всю Русь потихоньку под одно и подвёл бы. Что же это было бы, ежели бы вот хошь в нашем монастыре десять игуменов посадили, бы? Тут порядку уж не жди. А одна голова — самое разлюбезное дело. Конечно, отчего не посоветоваться, когда нужно, с бояры, но только вожжи всё же надо в одних руках держать. Да и опять, что же лучше — в избёнке двухоконной жить али в палатах распространённых? А князьям место всегда на службе великого государя найдётся, он не покинет. A-а, Данила. Ну что, выбрал княгинюшке нашей медку-то?

— Расстарался, — улыбнулся Данила Агнече Ходило. — Липовый… Дух такой, на пять вёрст слышно! Изволь, княгинюшка-матушка. Только недавно удостоился я поднести такого же великому государю, когда он приезжал сюда утешения ради смотрити зверского уловления зайцев.

Данила пораздобрел, расцвёл ещё больше, и обхождение его стало ещё изысканнее. Игумен давал ему теперь самые ответственные дела: покупку угодий, выдачу денег в рост мужикам, продажу сельскохозяйственных продуктов и прочее. И Данила превосходно справлялся со всем. Его уверенность в себе росла, а цветистый язык его становился всё пышнее.

Княгиня милостиво — она совершенно успокоилась — побеседовала с Агнечем Ходилом, а когда пошла она потом к своей колымаге, вся братия вышла проводить благодетельницу. Игумен на прощание ещё раз благословил ее, и колымага, провожаемая ласковыми пожеланиями монахов, заколыхалась по колеистой дороге. Княгиня вспомнила было опять о светопреставлении, но тут же и успокоилась: первое дело, не скоро ещё, а кроме того, нет вот в ней веры в конец света!

«Нет, это они общий народ стращают все, — подумала она, — чтобы он слушался их больше».

Игумен же в самом весёлом расположении духа направился в свои покои: ему надо было закончить послание к вновь назначенному в Новгород владыке Геннадию. Геннадий приобрел самую широкую известность, ещё будучи архимандритом Чудова монастыря, своим участием в обсуждении вопроса о том, как надо ходить крестным ходом при освящении церквей, посолонь[85] ли или против солнца. Митрополит московский Геронтий стоял за хождение против солнца, а Геннадий мужественно отстаивал хождение посолонь. Иосиф в послании своём присоединялся к владыке Геннадию: ходить надо, конечно, посолонь, так, как указал Господь солнцу.

XXIV. СОПЕРНИЦА

Великий государь нарядил особое посольство на Литву: на рубежах то и дело шли столкновения — а граница литовская подходила о ту пору, легко сказать, под самую Калугу! — и надо было дело это так или иначе порешить. В числе уполномоченных великого государя шёл на Литву и князь Василий Патрикеев. Елена — она души в мятежлюбце не чаяла — никак не хотела отпускать его от себя, но ему на Москве было тошно, и он надеялся, что вдали от всего он яснее увидит, куда ему идти жизнью бездорожной. Да беспокойная любовь Елены и утомляла его. Может, без него она тут лучше одумается и перестанет строить свои затеи, которые нисколько князя не прельщали. Уехать бы вот от всего куда, да так, чтобы и следа твоего никто не нашёл! Но куда?!

И пока что он пошёл посольством на Литву.

В первое же после его отъезда воскресенье, когда Елена выходила со своими боярынями после обедни из собора и остановилась около нищей братии, чтобы, по старому обычаю, оделить всех этих оборванцев и уродов медяками, она натолкнулась на пробравшегося на паперть Митьку Красные Очи и невольно содрогнулась перед его страшной образиной.

— Матушка княгинюшка… — привычно-жалобно заныл он. — Дай тебе Господи… Убогенькому-то. Вот спасибо тебе, родимка, что не оставляешь нас, убогиих. Что бы мы на земле делали, если бы не было таких благодетелев, как ты, родимка, да князь Василий Иваныч Патрикеев, да княгинюшка Холмская молодая? Дай-то вам всем, Господи…

Елена, чуть нахмурившись, пристально посмотрела в эти красные, слезящиеся, бесстыдные очи: ох, что-то неспроста плетёт всё это разбойник!..

Она не питала к нищей братии никаких нежных чувств, как это было принято на Москве, и эта раздача медяков была для неё только неприятным долгом, от которого не отделаешься. Митька не опустил глаз.

— Может, обносочков каких велишь дать мне, матушка княгинюшка? — ныл он. — А я бы, может, тебе словечушко какое доброе молыл, касатушке сизокрылой. Вели, родимка, мне на двор государев прийти — вечно молить я за тебя буду… Смотри, как обносился.

Она поняла: разбойник чего-то добивается.

— Ну, так что, приходи, — сказала она.

Боярыни её всё оделяли облепивших их нищих. Она пошла. Митька, канюча, следовал за ней.

— Я, матушка княгинюшка, упредить тебя только хотел: потому мы, люди бедные, везде бываем, всё видим, всё слышим. А ты, лебедушка белая, может, ничего и не ведашь.

Она строго вполоборота посмотрела на него.

— Ну, разгуливать с тобой по Кремлю мне не пристало, — сказала она. — Говори, что нужно, и чтобы единым духом.

— О князе Василье, родимка, словечко я сказать тебе хотел… — зашептал урод. — Уж очень он тоскует о зазнобе своей, молодой княгинюшке Холмской. Давно уж любятся они, да какая в том сласть, ежели княгинюшка-то из терема ни ногой? Подсылал он меня к ней не раз, да что я, убогий, тут сделать могу?..

Елена бросила ему медяков.

— Приходи на княжий двор, — сказала она. — А теперь поди прочь…

Она пошла с боярынями к своим хоромам. Лицо её было хмуро. Неужели в самом деле вся Москва про дела её тайные ведает? И гордо подняла красивую голову: и пёс с ними!

В тот же вечер она от Митьки узнала всё. Митька был раздосадован, что у князя Василия со Стешей ничего не клеилось и что там источник дохода для него поэтому иссяк, — может, тут что теперь выйдет… А кроме того, пущай милостивцы грызутся так, чтобы шерсть клочьями летела, а он, убогий, в сторонке посмеиваться будет, а может, придёт случай, овладеет он и боярыней пригожей. Стеша точно заколдовала урода, и он думал о ней день и ночь и напивался чаще прежнего.

В пламенной душе валашки сразу запылал пожар. Она и в мысли не допускала отдать кому бы то ни было Василия. Она щедро одарила Митьку и прогнала. И мысль урода продолжала кружиться вкруг этого дела: тут пожива есть!

Елена прежде всего захотела увидеть соперницу свою. Почти всех московских боярынь она знала уже, но Стеша жила такой затворницей, что Елена ни разу ещё не встречалась с ней. Узнав, что Стеша чаще всего ходит молиться в Вознесенский монастырь, Елена в следующее же воскресенье отправилась туда.

— Которая? Вот эта, из лица белая?

— Она самая, княгинюшка… — зашептались боярыни. — Из себя словно бы и ничего, а вот муж-то, князь Андрей, и глаз домой не кажет. Стало быть, есть чего-то.

Духовная красота Стеши произвела на Елену сильное впечатление, а Стеша точно и не заметила её: она вся ушла в молитву. Стеша во всём была прямой противоположностью Елене, но та поняла, что Стеша соперницей ей быть может, и соперницей опасной. И тут же, в церкви, среди гробниц великих княгинь московских, под стройное пение женского хора, в голове Елены сразу началась обычная для неё игра мысли. Первое, что пришло в голову, это яд. Но если верно, что он так любит эту бледную красавицу, то как ещё это подействует на него? Игра опасна. Он слишком горяч… Или князю Андрею открыть глаза на то, что у него под носом делается?..

Обедня кончилась. Богомольцы широкой улицей расступились перед невесткой государевой, и она, прекрасная и величественная, прошла мимо скромной Стеши. Жившая в стороне от всего, Стеша не знала того, что знал даже Митька Красные Очи, а и узнала бы, так не поверила бы и подумала бы, что это навет лиходеев. Елена сразу разгадала её: Стеша боится жизни — она испугалась её раз и навсегда, ещё на пороге её, и не сумеет взять от неё то, что можно. И вот, слабая и робкая, она всё же побеждала её в сердце любимого.

Елена не находила себе места. От князя Василия не было да и не могло быть никакой весточки. Старый князь Патрикеев при редких встречах с ней говорил, что посольство в Вильну прибыло, слава Богу, что переговоры идут, но разве это нужно было красавице?.. Она так рвалась к Василию, что теперь ей часто казалось, что прав был он, когда звал её с собой в эти синие дали, что надобно бросить все эти затеи её, умчаться с ним на край света и там целовать и миловать его и владеть им безраздельно. Но как же он звал её за собой, а у самого тут зазноба? Или Митька, подлая душа, так только наврал ей всё, чтобы денег выманить? И вдруг осенило: так это прежде всего от Стеши, недоступной, жестокой, хочет он бежать!.. Ярость ослепила её: а-а, нет, тогда поищи себе другую утешительницу!.. Но опять вспомнилась страсть его бешеная, его подозрения, его муки, и снова ясно говорило ей сердце, что нет, и её любит бешеный…