Морис Симашко - Маздак Страница 38

Когда приехал сюда Авраам, еще целы были стены. Зато мостки, калитки, бронзовые решетки — все было сорвано. Желтой колючкой заросли оливы, и рабы волокли из сада большое дерево на топливо. Они сказали, что им разрешил сам управляющий — Мардан. Но не это вдруг остро отдалось в груди. Стонущий звук надолго повис в осеннем воздухе, за ним послышался другой, еще безысходней…

Так оно и было. Восемь громадных механических чангов сделал когда–то для эрандиперпата специально привезенный мастер из Пальмиры. По девяносто струн натягивалось на гигантскую горизонтальную деку, и играть можно было, нажимая на разноцветные костяные клавиши. Сам Кабруй–хайям играл и пел здесь…

Чанги лежали разломанные, с отбитыми подставками, и крепкозадый мальчик лет десяти из пагана — рабского селения за дасткартом — бегал по ним, перепрыгивая с одного на другой. На самый тонкий, голубой, клавиш старался попасть он толстой потрескавшейся пяткой и, когда это удавалось, замирал на одной ноге, прислушиваясь…

Гроздья черной сажи висели под потолком книгохранилища. Кто–то грелся там зимой, и обгорелые папирусы валялись по всему полу. Кожаные переплеты и цветной пергамент были выдраны, а книги брошены в кучу у окна. Даже не годные ни для чего глиняные пластины были поколоты на части.

Две недели отбирал Авраам то, что осталось, чистил, подклеивал, укладывал на свои места. Там он и спал теперь, потому что не мог лечь на знакомую жесткую койку в своей каморке. Платан при луне был виден оттуда. Белый поток начинал шуметь в ночи ущелья, и рука воителя Сиявуша выдергивала его из холодной, перемешанной с камнями воды…

Заглядывал Мардан и словно обнюхивал его вывернутыми ноздрями. К великому удивлению Авраама, красную куртку с карманами надел бывший надзиратель над рабами.

— Все храмы целы в нашем рустаке, — пожаловался он. — Ну ничего, завтра мы и туда приведем слонов!

Каким–то начальником стал он в пригородном округе — рустаке, и местные деристденаны слушались его указаний. Раб, помогавший Аврааму, шепнул, что Мардан продает деревья из сада. И еще про бронзу и серебро, закопанные где–то…

Вечером Авраам увидел розовое покрывало, скрывшееся в спальной комнате эрандиперпата. Там жил теперь Мардан…

В доме врача Бурзоя рассказал он о Мардане. Все стали говорить про воровство, которое плодится на земле Эраншахра. У Кабруй–хайяма утащили со двора большой хорасанский ковер — царский подарок за песни. Прикрываясь великой правдой Маздака, заходят в дом и, не спросясь хозяина, удовлетворяют свою потребность в женщинах. Есть люди в городе, которые ставят от этого деревянные двери и прилаживают к ним ромейские железные замки…

— Уже в пути Маздак! — сказал кто–то из диперанов.

3

— О–о–о…

Белым и красным был Ктесифон. Дехканы, земледельцы–вастриошан, люди города, старики и дети преклонили головы в великой человеческой радости. И пятерки верящих в правду прикрыли глаза ладонями. Царь царей и бог Кавад сидел, открытый миру, под сверкающей короной с крыльями, и только львы, оставшиеся по бокам трона от презренного Замаспа, щурились на людей…

— О–о–о–о Маздак!

Все склонились перед ним. Мерно ступая, двигался в человеческом океане невиданный белый слон. Гигантский красный ковер без единого узора покрывал его от бивней до маленького вертящегося хвоста. А на площадке для боевой башни, тоже весь в красном, неподвижно стоял человек с горящим факелом в руке. Гремели трубы. Правую руку вытянул ему навстречу царь царей…

Что–то холодное коснулось сердца Авраама. Оттуда, где был когда–то помост, стоял он и смотрел на человека в красном. Тот шел уже через зал, все так же держа факел на весу. Лев вдруг забеспокоился, хлестнул хвостом…

Все тревожнее становилось в груди Авраама. Факел опустился перед царем, колыхнулись красные волны, и покрывало спало с лица человека. Большой нос со скулами выдавался у него вперед, и едва различима была полоска лба над сросшимися бровями…

— Маздак, о–о–о–о–о!..

Тахамтан это был, а не Маздак! Рука Авраама протестующе метнулась от плеча и вдруг замерла, скованная ужасом. Край верхней губы приподнялся у Тахамтана, показались неровные желтые зубы…

Он вспомнил наконец убийцу, стрелявшего в царя из кустов. Главарь гуркаганов это был, вырвавшийся из кариза и грабивший дасткарты. Сейчас… сейчас увидят это люди!..

— О–о–о–о–о–о…

Они склонились и не смотрят, поэтому продолжают кричать… Авраам повернул голову. Миллионы открытых глаз устремлены были на стоящего возле царя человека, руки их тянулись к нему за правдой. В первом ряду стоял гончар из Гундишапура со своими братьями, и рты были открыты у них в беспредельном спасительном крике…

Так вот почему печальная складка была возле рта у великого мага… Поклонение оставил он среди людей, и жило оно уже само по себе, не нуждаясь в содержании. Тихий глуховатый голос вспомнился Аврааму: «Родившись, начал мять я глину… У меня не может быть сомнений!..» Это они кричали внизу, всю жизнь делающие одинаковые трубы для воды и стока нечистот, ткущие одинаковые ковры с птицей Симург, от рождения и до смерти идущие за сохой. Они сами отказывались от права выбора. Только вера нужна была им, без отклонений, полутонов, враждебной бесконечности. Они смотрели и были слепы, потому что хотели этого…

Но что же Светлолицый? Фарр холодно светился над головой царя царей, куда–то поверх людей смотрели его глаза. Невозмутимый стоял внизу датвар Розбех, и ровно сжаты были мраморные губы. Ремень на плече поправлял воитель Сиявуш. Они все знали…

Далеко к холмам укатилась волна человеческого крика, накопилась там и вернулась удесятеренная. Новую порцию рыка выбросили навстречу трубы. И сферы дрогнули…

Авраам вдруг почувствовал, как сами собой шевельнулись у него губы, рот открылся в самозабвенном вопле. Маздак, о–о–о–о!

С усилием опустил он поднятые к небу руки, зажал себе рот ладонью. Рядом рабы дергали цепь, пытаясь успокоить льва. Желтая грива у зверя стояла дыбом, а хвост настойчиво, предупреждающе стучал о пол…

Словно клинком рассекал тишину голос Розбеха:

— Мы победим тьму, если не будем бояться отбрасываемой от нее тени. Свой дух и руки щадят некоторые из нас, желая оставить их чистыми. Но грязь не пристанет к тем, кто сражается во имя правды!..

В Царском Совете великий маг всегда отвечал ему. Человек, взявший себе кличку железнотелого Ростама из сказаний, сидел сейчас на подушке Маздака…

Вазирг Шапур приехал вчера из Систана. Высохло и стало маленьким его тело от болезни крови. И теперь заговорил он:

— Ты хочешь, датвар Розбех, дать право на убийство этим людям?..

Едва слышен был его голос. Вазирг не смотрел в сторону Тахамтана и тех, кто явился с ним из Шизы.

Розбех кивнул головой:

— Да, потому что от недостойной слабости дрожат у нас руки!..

— Зачем тебе столько крови? — спросил вазирг.

— Во имя правды убийство!..

Это громко сказал уже не Розбех, а тот, кто приехал с Тахамтаном. И головы сразу повернулись к нему, ибо был это Фаршедвард — младший Карен. Все знали в Эраншахре, что содрал он с груди свой родовой знак — бычью голову — и давно уже исповедует правду Маздака. В Атурпаткане был он все время, где при сгоревшем храме в Шизе обосновались вожди. Говорили, что родственников своих — Каренов предал непоколебимый Фаршедвард в руки деристденанов.

Авраам смотрел и вспоминал. У азата Адурбада отнял жену когда–то младший брат Быка–Зармихра, а тот ушел за дех, на обнаженные камни, и воткнул себе прямой нож в сердце. «Вот он лежит, пес… А я хотел ему взамен толстую Фиранак послать…» Так сказал тогда голубой Фаршедвард. Потом смех и лай растворились в теплом небе…

— Ты пятую часть предлагал когда–то из дасткартов, вазирг? — Маленькими и круглыми, как у Быка–Зармихра, стали глаза Фаршедварда. — Нет, пять частей возьмем мы из пяти, а вековое зло погасим кровью. И все шкуры сдерем, серые и пятнистые!

Леопард, присевший перед прыжком, был на кулоне главного вазирга Шапура, и серая волчья голова скалилась рядом у воителя Сиявуша.

— Давно ты ищешь правды, младший Карен? — спросил у него вазирг Шапур.

На миг исказилось лицо Фаршедварда, но ласковым, понимающим был голос:

— Твои дасткарты целы в Систане, последний Михран…

Прячущих хлеб и женщин от людей начал обличать голубой Фаршедвард, а еще больше тех, кто благоволит к ним. От непонимания смысла учения Маздака происходит раздвоение души. Тому, кто твердо усвоил великие «Четыре, Семь и Двенадцать», не страшна никакая ложь…

Под короной на возвышении снова сидел царь царей, а не в зале, со всеми. Быстрые глаза его перебегали по лицам говоривших. Розбех убеждающе протянул к нему руку: