Жозеф Кессель - Всадники Страница 38

И конь постарался сделать все, на что он был способен. Но после бессмысленных попыток взлететь на крышу глубинные силы его иссякли. Это стало видно сразу: что бы ни делал всадник, конь не мог бежать быстрее. Турсун понимал это лучше, чем кто бы то ни было. Понимал, что станет с жеребцом, если пытаться гнать его быстрее. Понимал и страдал от этого.

Турсун вспомнил, как резво они скакали вдвоем, как были счастливы и дружны. Самый мощный инстинкт цельного существования, чувство долга, правила чести – одним словом, самые сильные движения души старого чопендоза подсказывали ему и умоляли его слезть с коня, приласкать его, поблагодарить, обтереть ему бока степными травами, дать отдышаться и медленно отвести на конюшню. И Турсун глаз бы отдал, чтобы сделать это. Если бы не страх. Страх, перешедший из коня, слишком несправедливо наказанного, чтобы продолжать испытывать его, в человека. Турсун нанес жестокий удар плеткой по и без того уже исполосованному боку.

Порыв вконец измученного коня оказался настолько слабым и жалким, что Турсун, опять подняв плетку, почувствовал, что руку его сдерживает стыд. Но он сказал мысленно себе:

«Ну и пусть! Своему собственному сыну я желал еще большего горя».

Хлыст опустился мягко, без размаха, без свиста. Турсун отпустил уздечку. Пытаться бежать было бесполезно. И дело тут было даже не в том плачевном состоянии, в каком оказался конь. Чтобы убежать от признания, вырвавшегося у него в момент презренной радости, испытанной им возле домика в степи, нужен был крылатый конь Пророка.

Лошадь Турсуна робко перешла на рысь, а потом и на шаг. Турсун предоставил ей свободу. Куда теперь спешить и к чему? Теперь, когда он увидел себя со всей ясностью и определенностью, видел себя нагим… «Шагай, бедная лошадка, смелый, благородный мой конь, шагай, как хочешь!» – думал Турсун. Ему нужно было время, чтобы привыкнуть к тому новому своему облику, видеть который он так долго и так ожесточенно отказывался.

Он, наследник славы, освященной победами стольких поколений чопендозов, он, распорядитель знаменитых конюшен Осман-бая, он, воспитатель легендарных скакунов, наконец, он, Турсун, отец Уроза, одновременно предал все, предал то, чем был обязан своим предкам, предал доверие своего господина, предал несколько поколений Джехолов и, что хуже всего, предал кровь своего рода. С тех пор, как разнеслась весть об организации Королевского бузкаши, он жил в страхе, да-да, в страхе, что как бы Уроз не вышел в нем победителем.

О, если бы речь шла об игрищах в пределах трех северных провинций, какими бы славными они ни были и какими бы ценными ни были призы, Турсун охотно уступил бы почести Урозу. На этом уровне он позволил бы ему все – ведь за свою жизнь он выиграл столько призов. Но только не в Кабуле! Только не знамя из рук короля. Нельзя же, чтобы впервые в истории времен по ту сторону Гиндукуша воспевали бы и прославляли не его имя, а имя другого чопендоза! И если уж надо смириться с судьбой – то есть со старостью, – если уж победителем в Кабуле должен стать не Турсун, то пусть им будет кто угодно, но только не этот худощавый, молчаливый мальчишка, так долго бывший в его повиновении, выросший в его тени, а теперь вот вырвавшийся на волю неблагодарным, скрытным и спесивым, с волчьей ухмылкой на губах. Да, раз такова воля Аллаха, мужчина может в конце жизни согласиться с потерей славы. Но чтобы инструментом такого поворота стал собственный сын, чтобы ему была честь от падения отца, чтобы он еще гордился этим, нет, такого Всемогущий и Всеблагостный не позволит, конечно же, не позволит!

«Вот почему, – сказал себе Турсун, – в глубине моего сердца, втайне от всех и от меня самого, я вынашивал желание, чтобы Уроз проиграл, чтобы гордыня его была сломлена, а моя слава осталась на высоте». А потом еще сказал себе: «И вот это случилось… Уроз упал…».

Конь в конце концов остановился. Солнце повисло над их головой, и тени их слились. Турсун машинально дернул поводья. Уроз упал не по своей вине. Нет! Такой наездник, такой акробат, как Уроз… Какая-то посторонняя сила выбросила его из седла, сломала ему ногу. Его сглазили. Навели порчу. И кто на свете мог успешнее сделать это, чем отец, лучше всех вооруженный против своего сына, против своей собственной крови?

Не успел Турсун прийти к этой очевидной мысли, как каблуки его вонзились в бока лошади, а нагайка пошла плясать справа налево и слева направо.

Но сейчас это не было бегство. Теперь для Турсуна важно было не убежать от позорных мыслей. Теперь он тревожился только за сына. Лучшая больница… лучшее лечение… никакого беспокойства… так говорите. Неправда. Это было бы слишком просто. Слишком было бы легко. Недобрый глаз отца имеет слишком сильную власть. Урозу грозит что-то ужасное. Ибо этого захотел он, Турсун.

И опять в ушах прозвучал юный голос: «Отец, отец, чем я могу тебе помочь?» И снова заходила ходуном нагайка. Острое лезвие плети рассекло в нескольких местах дымящуюся кожу жеребца. Тот кинулся в галоп.

«Заставить коня бежать в таком состоянии может только ужасная боль», – подумал Турсун.

И с этой минуты рука его не переставала хлестать. От этого галоп был неровным, механическим. Турсун знал, что не дать выдохшемуся коню остановиться при такой скачке можно только, если не позволять ему привыкнуть к одной и той же муке. Страдания должны все время обновляться и усиливаться. И Турсун постоянно разнообразил пытку. На туловище коня, превратившемуся в сплошное месиво из грязи, пота, крови и пены, он отыскивал нетронутые места и посылал удары туда. Или же бил по кровавым ранам. Дыхание жеребца стало таким хриплым и громким, что оно перекрывало топот копыт. Турсун прекрасно понимал, что он убивает стоящего немалые деньги скакуна, скакуна, который ему не принадлежит, за которого он отвечает и который честно отдал ему все свои силы. Но что значило это преступление по сравнению с тем преступлением, которое он совершил по отношению к Урозу?.. Скорей доскакать… скорее узнать – только это сейчас и имело значение. И Турсун коленями, чреслами, всем своим телом поддерживал умирающую лошадь. И он преуспел в своем намерении. Вороной жеребец свалился лишь тогда, когда доскакал до конюшен.

В первое мгновение саисы от страха разбежались. В этом старике с горящими глазами и остановившимся взглядом, без чалмы, с непокрытой всклокоченной головой, и в этой грязной, изможденной и окровавленной лошади невозможно было узнать тех превосходных, составляющих прекрасную пару всадника и жеребца, которые совсем недавно выехали из загона. Наконец кто-то из них воскликнул:

– Аллах всемогущий! Это же ведь великий Турсун!

Кто-то спросил:

– Неужели в степи объявились волки?

– Или разбойники?

Они приблизились к Турсуну, но тут же отпрянули. Конь тяжелой глыбой свалился с ног. Конюхи кинулись помогать старому чопендозу. Но им не пришлось вытаскивать его из седла, не пришлось поднимать. Турсун давно понял, что именно так окончится его скачка, и был готов к этому. Конюхи смотрели, как он стоит над агонизирующим скакуном.

Они спрашивали дрожащими голосами:

– Что случилось? Что случилось, о Турсун?

Турсун, словно не слыша их, буркнул:

– От Уроза новости есть?

Вопрос этот, судя по всему, испугал саисов больше, чем все, что они только что увидели. Они переглянулись с суеверным ужасом.

– Откуда… как ты узнал?.. – пробормотал старейший из них.

Турсун схватил старика за край его ветхого чапана. Изношенная ткань разорвалась пополам.

– Какие новости? – крикнул Турсун.

– От «малого губернатора» прискакал гонец… – пробормотал саис. – Уроза уже нет в больнице… Он разбил окно и исчез… И с тех пор больше никаких вестей…

Турсун покачнулся… Казалось, сейчас он рухнет рядом с конем. Но он устоял на ногах. Послышался почтительный шепот:

– Как он страдает!

– Как он любит сына…

Турсун смотрел на коня. У того из ноздрей пузырями пошла кровавая пена. Он издыхал.

«Я наказал его вместо себя? – думал Турсун… Или хотел наказать себя таким образом?»

Он подумал о Джехоле… тот не смог помочь Урозу победить, а помог другому… который сломал ногу Урозу… Несравненный конь, лучший во всех трех провинциях… И стал инструментом колдовства… Джехол… Даже Джехола у Турсуна не осталось… Неужели у него действительно теперь ничего не осталось?

Он вдруг резко повернулся и зашагал к своему дому. Там отдыхал Гуарди Гуэдж… Единственный человек на свете, который все понимал, знал все заранее и не осуждал. О, как сейчас Турсуну нужен был Гуарди Гуэдж!

– Пращур ушел вскоре после тебя, – сказал вполголоса Рахим.

– Куда? – спросил Турсун.

– Он никому не сказал, – ответил Рахим по-прежнему вполголоса. – Только очень просил передать тебе привет и огромную благодарность от него.