Александр Войлошников - Пятая печать. Том 2 Страница 38

Дотопали. Все дома на этой улице, как бастионы, на века сработаны. Гордеич отпирает двери, а я, проверив почтовый ящик, набираю в сарайчике охапку поленьев, звонких от морозной сухости. В доме Гордеич зажигает огарок свечи. При его мерцающем свете разжигаем печку. Это дело первое — выстыл дом за сутки. Жарко вспыхивает береста, трещат сухие смолистые щепки, от них зашаяли сухие сосновые поленья, пахнуло запахом летнего соснового леса, и печной дымоход уютно запел древнюю как мир песенку домашнего очага. Печь в горнице похожа на голландскую, но с комфорочной нишей, в которой можно и варить, не разводя огонь в плите на кухне.

Гордеич гасит огарыш — горница освещается мерцающим светом от печки. Горница опрятная, ухоженная, с мебелью старинной, добротной, на века сработанной, а пол в горнице застелен узорчатыми половичками. Такие веселые половички вручную вяжут домовитые уралочки из бросовых разноцветных лоскутков, вкладывая в это дело не мало выдумки.

Гордеич ставит на конфорку чугунок с картошкой, а я подвигаю к огню низенькую скамеечку, чтобы посидеть у открытой печи. Щурясь на длинные языки пламени, зазмеившиеся с тихим ласковым гулом, я блаженно замираю и молитвенно протягиваю к огню озябшие руки. Руки оббитые, обожженные, растертые, с растрескавшейся кожей и ссадинами, не заживающими от пыли… это не нервные, чуткие и гибкие руки ширмача звездохвата, а замозоленные рабочие руки обмуровщика, через которые проходят тысячи холодных и горячих кирпичей…

— Ты, Сашок, не удумай ооот, дескать, выжил из ума старый дурень-то и поглянулось ему таскать к себе мальца, чтоб одному не боязно быть в дому… — и смолк неожиданно Гордеич, уставившись в мерцающую от печных отблесков полутьму горницы, будто что-то увидел… Тут же умолкла добрая печная песенка, а вверху, в трубе, что-то заныло протяжно, горестно, будто бы заплакал там кто-то тихонечко. Горько-прегорько. Вздыхает Гордеич и продолжает:

— Хотя и то, знат-то, тоже быват, особливо кода погода ветрена от… Но не то, подит-ко главно, а то, что ты, как я, один по жизни маешься… ооот. А вместях-то нам на кажного по полмаяты… от. Эх, Сашок, не будем уросить, тоскою Бога гневить! Найдутся и твои родители… дай-то Бог, чтобы и мой младшенький возвернулся… Пока есть надежа, люба жизнь в леготку! О-от… хотя годы дают знать… вроде привычно дело работа, а все тяжче… от — уставать-то стал. Дурни говорят, старость не радость. Токо кто старостью погребует? Ить долга жисть — она токо через старость! Надо б мне хошь пяток годков… хочу внуков увидеть! О-от… Да и кака-никака, а есть подмога от нас с тобой, Сашок тем, кто на войне… от старого да малого. Часом и младшенькому моему подмогнет броня наша… а? Сашок! Сашо-ок! Эк, сморило-то тебя… умаялся, знат-то… да и то… Не спи, Сашок, картоха поспела…

Не сон меня сморил, сижу я, зажмурившись от сухого печного жара и шевелю мозгой так напряженно, что говорить не могу — горло перехватило. Странные чувства и мысли болезненно скребутся, ворочаются в душе моей, освобождая себе место среди холодных глыб заскорузлой ненависти. И причастность моя к громадному человеческому горю, и любовь к Гордеичу, и жалость к его сыновьям, и отчаяние от своей беспомощности, от того, что не знаю, не могу выразить то, что захлестывает сознание.

Как утешить Гордеича, не усилив муку его? Только тем, что промолчу о том, что напрасны смерть его сыновей и неутешное горе его родительское. Обречен его младший сын… не сегодня, так завтра черная ленточка наискосок перечеркнет фотографию улыбчивого паренька… что на комоде стоит… раз воюет он за то, чтобы продлить благоденствие жирующих партийцев. А Сесесерия обречена. Как не гоношись, обречена она из-за безнравственности. Не должно быть на земле народа, который уничтожает лучших сыновей, чтобы процветали мерзавцы!

Только в России десятки лет власть может принадлежать ворам и негодяям, а русский народ не только терпит, а еще и защищает такую власть! Настал час возмездия, о котором говорили Седой и отец Михаил! Не может победить страна, прОклятая лучшими своими сыновьями! Но как же я скажу тебе это… добрый, бесконечно дорогой мне, Гордеич!.. Не знаю я, что могу сделать для тебя, Гордеич. Зато знаю я, что могу НЕ СДЕЛАТЬ! Ведь все уже приготовлено и просчитано мною для того, чтобы в мартеновскую печь попал… снаряд не разряженный!!!

Металл в мартеновские печи идет после разделки и сортировки. Делается это на складе металлолома. Там стоят, на боку лежат и торчком торчат когда-то грозные фрицевские танки и самоходки. Пробитые, взорвавшиеся, сгоревшие, размонтированные. Их стальные коробки саперы и трофейно похоронная команда очистила от трупов, оружия и того, что может взрываться. В мастерских с танков и самоходок сняли приборы, прицелы, инструмент — все то, что сгодится мастеровым людям. Но в укромных уголках этих бронированных гробов остаются мелкие вещички тех, кто умирал внутри этих стальных монстров современной бойни. Никто не обращает внимание на грязные носки, посуду, талисманы — мягкие детские игрушки, для кого-то хранившие запах оставшихся в Германии детей… в общем, предметы никому не нужные, как запах детей, отец которых сгорел в этом железном гробу. Но все эти предметы — из таинственного заграничного мира. Как обрадовались бы земляне, заполучив, хотя бы мусорный бак с Марса! И для нас огрызок карандаша тоже интригующе странный, потому что он ИНОстранный и на нем полустертые буковки, доказывающие, что он из таинственной заграницы!

Этот склад охраняют карикатурно задастые от множества одежд под шинелями, злющие бабы вохровки, вооруженные длинными винтарями со штыками. Этих винтовок боятся бабы вохровки больше, чем лазутчиков на этот склад. Если б каждой вохровке дать по ухвату, хрен бы кто рискнул туда полезть! Но когда у вохровки в руках этот ужасный винтарь, то смотреть на склад ей некогда. Танк немецкий не украдут, а за потерю винтовки… о-ой!!! И от одной мыслИ такой у вохровки в ватных штанах сырость!

Вздремнула бы тепло одетая, усталая баба, положив винтарь под широкий, тяжелый, такой надежный собственный зад, да страшно ей: а вдруг там винтовка ка-ак ба-абахнет! — рядом с главным женским органом! Ой-е-ей!! И вся бдительность вохровки сосредоточена на охране ужасной винтовки. Поэтому каждый из парней уралмашевской общаги не раз побывал на этом складе.

По общаге бродит легенда про клад из музейных драгоценностей, который фрицы затырили в самоходке в таком хитром месте, что ни в жисть не догадаться! И отправился бы этот клад в переплавку, если бы один дурак, как водится, сдуру, не развинтил бы… и так далее. Выслушав в десятый раз эту историю, слушатели вместе с рассказчиком дружно вздыхают: «Да-а… дуракам завсегда счастье…» — подразумевая, что они не дураки и поэтому счастье не для них!

О том дураке, которому счастье, все знают понаслышке, хотя все рассказчики уверены, что найденными сокровищами «дурак» распорядился разумно. Не понес он их ни в Гохран, ни в милицию, где бы дали ему много бумажек с портретом Ленина, о которых теперь говорят, думай, не думай, а сто рублей — не деньги!.. Не-ет! «Дурак» своим путем пошел и барыгу нашел, который отвалил ему ящик американской тушенки! И хотя знал я цену этим легендам про клады в самоходках, но если чего-то хочешь, и не такому поверишь! А найти клад я хочу! Очень! Не ради тушенки, а чтобы любоваться бриллиантовыми диадемами, подвесками, алмазными перстнями, золотыми монетами тысячелетней давности — теми сокровищами, о которых читал я в романах, но так и не увидел за свою жизнь шестнадцатилетнюю. Конечно, не раз бывал на этом складе и я.

Когда в самоходке, лежащей на боку, увидел я этот снаряд, то сперва удивился: почему до меня его не заметили? Потом понял: когда самоходку положили на бок, снаряд выкатился из-под искореженной стальной панели. Такие находки бывают, и резчики сапера вызывают. Не увидев в этой самоходке ничего интересного, выполз из нее и полез в соседний танк, тут же забыв про снаряд. Но в подсознании что-то сработало и волнительная догадка сама выплеснулась в сознание, затопив его мыслями о снаряде.

Хотя я не прикасался к снаряду, но в воображении ощущал холодок его гладкой стремительно обтекаемой формы, чувствовал его волнующую тяжесть от неизрасходованной тротиловой силы, которая спрессована внутри и ждет своего часа. Еще не обладая снарядом, я нежно любил его, как любит мать не родившегося ребенка. Я восхищался его мощью и с нетерпением ждал, когда он станет моим и, послушный моему страстному желанию, взорвется! И где?! Рванет там, где уничтожит не один танк… десятки танков останутся без брони после взрыва снаряда в мартеновской печке!

Появилась уверенность, что об этом снаряде я мечтал подсознательно, это тот клад, который я искал, еще не зная, что ищу. В следующую ночную смену я отпросился у Гордеича. Вытащив со склада снаряд, спрятал его около мартеновского цеха под циклопическим железным цилиндром, завезенным сюда по чьей-то глупости со времен основания Уралмаша. Зарыв снаряд в снег, закидал обломками шамотного кирпича и пометил обломки, лежащие сверху, мало ли что. Когда вернулся в цех, голова уже работала над деталями плана: как пропулить снаряд мимо цеховой вохры по желобу для кирпичей, как заложить снаряд в обмуровку… Эх, если бы был единомышленник, который хотя бы на шухере стоял!..