Вероника Тутенко - Дар кариатид Страница 38

Смерть.

Все-таки утро…

Как странно. Кончилась зима.

Нина вышла вслед за тетей Марусей и дядей Федором на улицу и на секунду забыла о ружьях и о бдительных овчарках.

Солнце!..

Нина смотрела на солнце и улыбалась, как будто видела его в первый раз.

Случайно встретилась взглядом с тетей Марусей и прочитала в её лице ту же радость, тот же восторг.

Есть весна. Есть мир. Война не вечна.

Не вечна!

Но пока вокруг обритые головы — сотни узников.

— Куда нас ведут? — тихо шепнула Нина тете Марусе не потому, чтобы ждала ответа, а просто, чтобы заглушить хоть ненадолго беспокойство.

Тетя Маруся не знала.

Никто из узников не знал…

Город назывался Бреслау.

… Сквозь легкую весеннюю дымку тумана вырисовывались очертания города-крепости.

Этот город казался странным уже потому, что в нем не было развалин. Стены домов не были обуглены. Еще совсем немного, и в нем зацветут цветы.

Здесь уже не было зимы. Здесь еще не было войны. Из зимы товарняки приехали в зыбкую весну. Из самого пекла войны в призрачный мир.

Мальчишки и девчонки в аккуратно повязанных синих галстуках шли в школу.

Это был другой мир, где школьники носили белоснежные рубашки. Как снег, который не скоро еще сойдет с полей России, когда ручьи понесут, журча, по полям смерть, когда солнце, безжалостно растопив холодный саван сугробов, обнажит разлагающиеся тела убитых.

В чистеньком городе был остров войны. Остров, отгороженный от уютного весеннего мира колючей проволокой и высокими досками. Это было, пожалуй, единственное напоминание о войне, идущей на далеких снежных просторах России.

— Русский швайн! — кричали вслед оборванным, наголо постриженным пленникам мальчики в белых рубашечках и смачно плевали вслед.

Отгороженная территория напоминала скотный двор, на который зачем-то согнали людей. Больше тысячи людей.

Здесь были поляки, чехи, югославы, итальянцы, украинцы, прибалты, белорусы, русские… Все говорили на разных языках, но понимали друг друга с полуслова, а если нет — объяснялись на пальцах.

Больше всего было русских. Их легко было узнать по наголо обритым головам.

Прямо на улице, на земле, пленников накормили перловой кашей. Немец — повар в белом колпаке брал из высоченной стопки уложенных друг на друга мисок одну. С выражением агрессивного безразличия ко всему происходящему вокруг плюхал в нее черпак жидкой каши. О ложках не могло быть и речи, и люди жадно выпивали, вылизывали содержимое мисок.

Некоторые пытались снова затеряться в хвосте длиннющей очереди, но немецкие солдаты бдительно следили за тем, чтобы получившие свою порцию без промедления переходили на другую сторону площадки, где и предстояло ждать, ждать, ждать…

На этой половине нелепо торчал у колючей загороди письменный стол, словно кем-то забытый, а может быть, просто выброшенный. Старый, видавший виды. Зачем принесли его сюда?

Среди оборванной, наголо обритой толпы сновали аккуратно причесанные немецкие девчонки в клетчатых фартуках.

— Русский швайн, миски давай! — бойко выкрикивали они скороговоркой.

Ждать, ждать, ждать…

Девочкам было не больше пятнадцати.

Нина протянула пустую миску немке.

— Тетя Маруся, что значит «швайн»?

Ответил дядя Федор:

— Сами они свиньи!

Сплюнул сквозь зубы на землю.

Ждать, ждать, ждать…

Что может быть хуже ожидания, когда не знаешь, чего именно ждешь? Когда само будущее становится зыбким ожиданием? Но каждый в глубине души ждал и жаждал избавления и чуда.

Чуда! Таял день. Весеннее тепло растворялось в вечерней прохладе, на зябком небе светлячками вспыхивали звезды.

— Холодно спать-то на сырой земле, — пожаловался кто-то. Но выбора не было. Где-то часто заходилась кашлем женщина.

— Эх, что там холодно! — не собирался сдаваться на милость тоске и отчаянию дядя Федор. — Забыли уже, как до Польши в ледяных вагонах ехали, а потом еще до Германии. Вот то холодно было. А то что!

— Как такое забудешь? — блеснула в темноте белками огромных глаз молодая женщина. — У нас в вагоне щель была — во!

Случайная собеседница дяди Федора показала ее размер большим и указательным пальцем, сблизив их настолько, как будто держала в руке невидимый грецкий орех.

— А нам повезло! — похвалился дядя Федор. — Ни щелинки. А все равно мороз-зараза!..

— Эх, Федор, хватит тебе глупости-то болтать! — неожиданно вздумала урезониваться мужа тетя Маруся.

— Молчи, горюшко! — шутливо прикрикнул на нее дядя Федор. — Что молчать-то, итак на душе кошки скребут.

Не только у дяди Федора острыми-острыми коготками скребли на душе невидимые кошки. Кто-то молча терпел саднящую боль ожидания, кто-то хотел ее выговорить всю, без остатка.

Рядом, размахивая руками, о чем-то оживленно болтали итальянцы, так беспечно, как будто не было ни немецких солдат с собаками, ни колючей проволоки, отгораживающей узников от всего мира.

И солнечная итальянская речь рассыпалась вокруг скользящими бликами, заражая надеждой и радостью.

— Итальянцы? — скорее утвердительно, чем вопросительно присоединился к их разговору пожилой коренастый мужчина.

Итальянцы энергично закивали, заулыбались.

— Венеция? — не преминул поинтересоваться дядя Федор. Других итальянских городов, кроме Рима, он не знал.

— Сан- Марино, — рассыпался смех, радостный, жутковатый в немецкой неволе

… Утро вспорхнуло ввысь ранними пташками, брызнуло солнечным золотом. Собирайте, кто хочет, весну в ладони! Небо везде одинаково.

Нина открыла глаза и увидела небо.

Чужое небо!

Бреслау. Странное слово. Странное небо. Чужое, спокойное.

Здесь нет войны, но война повсюду, даже в ликовании птах. Но уже не страшно.

Война повсюду, но с этого неба не падают бомбы.

Девочка закрыла глаза, не выдержав дерзкого взгляда весеннего утра.

В России снег. В России бои.

Солнце припекало, не обжигая. Ласковое, весеннее, струило лучи на обритые головы.

Остров, отгороженный от всего мира колючей проволокой, пришел в движение. Среди тихой этой суеты, как старый упрямый конь, нелепо упирался четырьмя ногами в землю письменный стол. Теперь, как ставшая вдруг самой значимой шахматной фигурой, угрожающей самому королю, он казался торжественным и важным.

Пожилой немец в военной форме опустился за стол так неохотно и лениво, как будто был приговорен просидеть здесь, за колючей проволокой, всю жизнь, если не больше и записывать, записывать, записывать… Адское какое-то наказание!

И снова толстая тетрадь на столе. Раскрыта и чиста, как нелепое напоминание о школе. Чернильная ручка наготове, словно собирается жирно вывести «2», похожую на лебедя.

«Что ты смотришь на меня, как баран на новые ворота?»

Нелепое напоминание о школьной учительнице. Кажется, ее звали Вера Петровна…

Почему, звали? Ведь, может быть, она жива? Почему все, что осталось в России, вдруг стало прошлым?

— Нас хутка продадуць, — скорее знала, чем догадалась высокая красивая белорусска, гневно блеснула зрачками и устало прикрыла глаза.

К островку за колючей проволокой начали подтягиваться первые покупатели. У всех немцев был одинаковый взгляд. Чуть сдвинутые брови. Оценивающий.

С таким взглядом приходят рабовладельцы на рынок рабов. Так смотрит хозяйка на груду персиков на прилавке, бдительно следя за тем, чтобы ушлая продавщица не накидала ей, как будто невзначай, подгнивших или недозревших фруктов, рассчитывая получить за них столько же марок, сколько стоит хороший товар.

… За узников не брали денег. За каждого солдата или офицера Вермахта его семье полагалось три раба.

Немцы, преимущественно пожилые мужчины в гражданской одежде, выбирали самых здоровых и сильных. Кто- троих узников, кто-то — шестерых, а кто-то уводил с собой и девять…

Немец за письменным столом на секунду поднимал глаза на подошедшего. Быстро фиксировал что-то в толстом журнале.

… Узников оставалось все меньше.

К вечеру разобрали самых здоровых и сильных мужчин и женщин.

Вечер нахмурился, обещая ночь-неизбежность. И она наступила, холодная, ясная, освещенная звездами, овеянная сновиденьями.

Нине не спалось. Завтра придет какой-нибудь немец, уведет ее куда-то… А если нет? Что тогда? А если её заберет один немец, а тётю Марусю и дядю Фёдора — другой?.. Нет, об этом лучше не думать, не думать, не думать…

Звёзды равнодушно и весело подмигивали, как будто знали всё на тысячу лет наперёд.

Уснуть… уснуть…

Сбоку беспечно храпел дядя Фёдор. Мирно посапывала тетя Маруся.

Нина свернулась калачиком. Лежать на голой земле было холодно и неудобно, а старое пальто совсем не грело.