Александр Богданов - Непокорные Страница 39

В июне в низовьях Лены самый разгар полярного дня. Снег тает в мае и тундра преображается. Заболоченная местами низменность зарастает пестрым ковром трав, мхов и цветов. По ее просторам бродят стада оленей, над озерками и речонками клубятся тучи комаров, снуют песцы и горностаи выискивая гнезда леммингов, с горных склонов сбегают ручьи с кристально чистой водой. Бледное солнце прогревает воздух до десяти градусов по Цельсию, но ночью не прячется за горизонт, а замирает в небе, бросая сумеречный и загадочный свет на притихшую землю. Природа словно грезит в эти часы и только иногда доносится шум крыльев куропаток или клекот сов, добывающих себе пропитание. Рядом под жемчужными небесами огромная река величаво катит свои волны в океан мимо суровых и скорбных берегов, где никто по своей воле жить не хочет.

Незадолго до полночи, козырнув красной книжечкой часовому на КПП, вышел из лагеря плечистый, подтянутый старшина с фибровым чемоданчиком в руке. Лицо его в полутенях разглядеть было нелегко, но часовому запомнились его рыжие усы, черные глаза буравчиками и молодцеватая походка. Громко стуча сапогами по деревянному тротуару, он дошел до причала, где готовился к отплытию пароход. Большой и двухтрубный, до революции он назывался Сысой Сысоевич и перевозил меха, кожу и мануфактуру по Лене и ее притокам, а после победы Bеликого Oктября переименовали его в Вячеслава Молотова и получил он другое предназначение — доставлять заблудших граждан страны советов на стройки социализма. Его палубы, каюты и трюм опустели в этот час, но ненадолго, на распределительном пункте в Осетрово, 3500 километров отсюда, ждала его новая партия заключенных и отбывал он туда завтра в пять утра. Пароходный капитан П. С. Кокушкин побаивался новой власти. Было ему 60 лет, седой, сухонький и крепкий, капитанствовал он с 25-ти и знал на реке каждый перекат, стремнину и затон, но часто стоя на мостике и глядя на бедолаг, переполнявших его посудину, с трепетом думал, что как бы и ему с семьей не ровен час не оказаться в трюме этого корабля в качестве живого груза. В ту ночь Кокушкину не спалось и, стоя у сходен, он лично встретил бодро подошедшего к нему старшину. Проверяя его документы, капитан прочитал нараспев: Народный Комиссариат Внутренних Дел — старшина Тупиков, Захар Ферапонтович. Был предъявлен билет и командировочное удостоверение, все сходилось правильно, печати, подписи и бланки, и Кокушкин приказал дежурному матросу, по кличке Ванька Стервец, разбитному малому с лукавым взглядом и шрамом на лбу, заработанным за лихую игру в карты, провести старшину к его койке. В каюте с медным иллюминатором были четыре койко — места, как в вагонном купе. На столике среди хлебных крошек стоял мутный стакан и лежала измазанная яичным желтком чайная ложка. «Вот ваше место,» указал матрос на нижнюю полку. «До Дюсюр вы едете один, а там к вам подсядет женщина с двумя детьми.» Ванька смотрел на старшину оценивающе — игрок или не игрок? «Спать пора,» притворно зевнул Самойлович, конечно, это был он, и матрос, негодуя про себя, на цыпочках удалился. Самойлович крепко сжал ладонями виски, повалился на койку и воспоминания охватили его. «Кравцов,» думал он, «эта мистическая личность, не то немец, не то русский, с туманным и запутанным прошлым, сумел завоевать мое доверие, растопить лед моего скептицизма, убедил, что советская власть за мое геройство простит меня и мою семью и в придачу даст правительственную награду. И не удивительно… Ведь информация, которую я везу заслуживает внимания самого тов. Сталина.» Незаметно для себя он задремал. Сон его был неспокоен, он тяжко ворочался, вскрикивал и метался. Три ночи назад Самойлович прорыл подкоп под колючей проволокой, но не полез туда, а вернулся в лагерь. Три дня прятался он под койкой у Кравцова в биндюге, вздрагивая от каждого скрипа в коридоре. На четвертую ночь, приклеив усы, как у Тупикова, одев военную форму и положив в карманы документы на имя старшины и бумажник, приготовленный для него Кравцовым, Самойлович вышел из своего заточения. Под глазами его залегли темные круги; голодный и измученный, он твердо и решительно чеканил уверенной походкой между бараками. Собрав в кулак свою незаурядную волю, не дрогнув и не моргнув, продефилировал он мимо гниющего на веревке трупа с его собственным именем и скоро вышел на пристань. Он удивлялся как легко и складно он попал на пароход. «Поиск к тому времени прекратят,» неделю назад инструктировал его Кравцов. «Теперь дело за вами, Семен Петрович. Ваше хладнокровие решает все. Осторожно, не выдайте себя.» Он крепко спал и не слышал как отдав прощальный гудок судно отвалилo от пристани. Изрыгая клубы дыма, машина запыхтела и потащила Вячеслава Молотова вверх по реке.

Проснулся Самойлович поздним утром. Он был один. Солнечный зайчик весело прыгал по потолку и отражался в гранях стакана. Чавкала вода на лопастях гребных колес, внизу выли от нагрузки поршни и щелкали клапаны, корпус вокруг него потрескивал и натужно стонал такелажный крепеж. «Ничего, я хорошо плаваю,» успокоил он себя и полежал еще немного, уставясь в потрескавшийся желтый потолок. Через час на борту началась суматоха и кутерьма, и посудина причалила к селу на правом берегу Лены. Здесь была сосредоточена местная власть. Населенный пункт, состоящий из сотни изб, выстроившихся рядами на плоском берегу, являлся улусным центром и показался Самойловичу столицей после убогого захолустья, в которое его забросила судьба после ареста в Подольске. Социальная жизнь здесь била ключом. Дом культуры, средняя школа и театр, где давали драму «Власть тьмы», поражали воображение. Был там и рынок, где продавали съестное. Исследовав бумажник, Самойлович нашел там толстую пачку купюр, приготовленных для него Кравцовым. Мужчины на рынке, кроме милиционера, отсутствовали. Торговали женщины разных возрастов — эвенки, якутки и русские — все закутанные в платки и в толстых телогрейках. Перед ними на врытых в землю почерневших деревянных столах лежали дары природы этого края: оленина, рыба, кумыс и много непонятных ему местных лакомств. Самойлович купил то, что понимал, немного оленьей строганины, копченой рыбки и выпил стакан кумыса. В сельпо он обменял свою хлебную карточку на полбуханки хлеба и поспешил на пароход. Капитан Кокушкин прокричал в рупор, «Отдать швартовы! Машина полный ход!» Немногочисленные пассажиры собрались на палубе, наслаждаясь отправлением. Щурясь от яркого солнышка глядели они на удаляющийся травянистый берег и воду бурлящую за кормой. В каюте он нашел пополнение. На его койке сидела узкоглазая девочка лет десяти и читала книжку с картинками, другая девочка постарше лежала на верхней полке с открытыми глазами, ее губы шевелились как будто она что-то декламировала; их мама, молодая и изящная якутянка в темно-коричневом форменном платье, с черными волосами, собранными в пучок, устраивалась на новом месте. Она засовывала саквояж под нижнюю полку, а на столе стояла большая торба. Два объемистых чемодана загромождали проход. «Здравствуйте,» улыбнулся Самойлович. «Давайте знакомиться. Меня зовут Захар. Я ваш попутчик до Якутска.» «Здравствуйте,» словоохотливо ответила женщина. «Мы выходим в Kангаре. Это не так далеко.» «Могу ли помочь?» Не дожидаясь ответа он поднял чемоданы и положил их на багажную полку. «Спасибо,» женщина протянула ему руку. «Туяра,» представилась она. «Первый раз в наших местах?» Самойлович неопределенно пошевелил пальцами в воздухе. «Тогда угощайтесь,» она достала из торбы сверток и стеклянную банку. «Попробуйте, это наш деликатес,» женщина развернула бумагу и протянула ему упоительно пахнующий кусок чего-то рыбного. «Это квашеные ласты моржа; такого нигде не найдете!» смеялась она. Самойлович съел без остатка и с трудом удержался, чтобы попросить добавку. «Кору полярной ивы не пробовали? Тоже очень вкусно,» она открыла банку и подвинула ее к Самойловичу. «Нет, в другой раз, лучше попробуйте моей оленины.» Он выложил на стол свои приобретения. «Пожалуйста, ешьте.» Лед был сломан и разговор потек плавной рекой. Она рассказала, что родом из соседнего улуса, но работает в Дюсюрской средней школе учительницей математики, что село обезлюдело и все мужчины сражаются за родину, но женщины заменили их на рабочих местах и очень хорошо справляются. «Почему вы не воюете вместе со всеми?» вдруг, внимательно посмотрев, осеклась она. «Я работаю в НКВД,» поежился Самойлович и невольно бросил взгляд на затворенную дверь. «Наше ведомство вылавливает изменников и врагов народа.» «Мой муж с самого начала войны на Волховском фронте,» голос ее зазвенел от гордости и улыбка опять озарила ее лицо. «Я только что получила от него письмо. Он участвовал в прорыве блокады Ленинграда. Он лучший снайпер в дивизии. До войны мой муж охотился на белок и за сто шагов попадал им в глаз. Он пишет, что на фронте ему дали такую винтовку, не чета его старому дробовику, что видит он за километр и бьет немцев не в зрачки, а в переносицы, так вернее, говорит, и патроны берегутся. Двести фашистов застрелил и все не утихомирится. Вот какой он у меня. Его на Героя Советского Союза представили, да полуграмотный он, по русски плохо пишет, не смог правильно бумаги заполнить, вот и задержка вышла. Но ничего, командир обещал, что получит он свою геройскую звезду, обязательно получит.» Она замолчала, но весь облик ее светился. Голова ее поднялась, подбородок выдвинулся вперед, зрачки расширились и уголки губ упрямо изогнулись. В лице ее можно было увидеть сплав многих высоких переживаний. Вероятно великая война обострила ее чувства, сделав эту женщину значительной и сопричастной к смертельной схватке государств, которую она воспринимала как часть своего повседневного существования.