Николай Дубов - Колесо Фортуны Страница 39

А будучи в подпитии, буен и на руку тяжел. Теперь-то уж не то, постарел, а прежде, бывало, едут к нему на прием вельможи и трясутся — на кого сегодня жребий падет, кого он изволтузит…

— За что?

— Не любит он придворных. За двуличие, криводушие. Так-то всегда молчит, а в подпитии начнет когонибудь при всех обличать, а потом и того-с…

— И все-таки ездили к нему?

— Попробуй не поехать, если на том приеме имеет быть сама императрица… Однако при всей простоте своей Алексей Григорьич очень хорошо понимал пользу просвещения, а будучи родственнолюбив, обо всех близких в том направлении заботился. В первую же очередь востребовал в Санкт-Петербург своего малолетнего братца, отдал его в науку, потом за границу послал. А меня к ним приставил как бы гувернером. Вот тогда-то и имел я счастье познакомиться с вами… Тем временем семейство Разумовских получило графское достоинство, по возвращении Кирила Григорьич, будучи от роду восемнадцати годов, стали президентом академии, потом гетманом Малороссийским… А я так при них все время и состою, во всех трудах, в меру сил моих, споспешествую…

— Стало быть, и вам в конце концов Фортуна улыбнулась.

— Где там! Фортуна — женщина, а женщины предпочитают красавчиков. Таким, как я, приходится рассчитывать на свое усердие и земных покровителей.

Граф допил вино и поставил бокал на стол. Теплов поднял бутылку, она оказалась пустой.

— Я прикажу еще бутылочку?..

— Не стоит, месье Теплов. Я ведь не люблю вина, обычно пью только воду. Но здесь, извините, мой друг, никогда нельзя быть уверенным, что в колодце не плавает дохлая кошка или собака…

— Кошка? — прикинул Теплов. — Кошка навряд. Не обзавелся еще Санкт-Петербург в достаточном количестве. По указу покойной Елисавет Петровны кладеных котов из Казани присылали, потому во дворце мышей развелось видимо-невидимо. Только кладеные коты, известно, к размножению не способны, потому котов и не хватает.

— Хорошо. Но почему — собаки? Срубы у колодцев высокие… и я никогда не замечал у собак склонности к самоубийству.

— Да, уж конечно, сами они в колодец не сиганут.

Люди кидают.

— Для чего?

— Из озорства-с. Или в отместку. Поссорятся соседи, один другому и удружит темной ночью…

— Ссору ведь можно решить поединком или…

— Так это у благородных — на шпагах или еще там как. А у подлого звания проще — на кулачки или вот — дохлой собакой…

— Странный способ сводить счеты.

— Что говорить! Только насчет воды вы, господин граф, напрасно сомневаетесь. Вода в колодцах, точно, дурная, ее для скотины и прочих надобностей употребляют. А для питья возят из Невы, там уж вода отменная.

— Возможно, возможно… Но я все-таки лучше буду пить вино. Здесь меня к нему даже потянуло. Оно напоминает, что на земле не только снег, мороз и туманы, но есть еще и тепло, горячее солнце…

— Скоро и у нас весна, солнышко пригреет.

— Мне кажется, и тогда здесь просто будет больше туманов, но солнце так и не появится… Нет, вашу страну никакому врагу не завоевать, у него всегда будут два противника — армия и климат. А если армия будет состоять из таких геркулесов… — Граф кивнул в сторону сидящего за игорным столом великана.

Теплов оглянулся.

— Как Орлов? Таких-то и у нас немного. Сами Орловы, да есть еще артиллерист Шванвич. Тоже дубина под потолок, и такой же буян.

— Вы говорите — Орловы. Их много?

— Целый выводок — пять братьев. Ну, старший-то смирен, младшие еще молоды, а самые отчаянные двое — второй, Григорей, да вот этот, Алексей.

— Храбрые офицеры?

— Смелости им обоим не занимать — в одиночку с рогатиной на медведя ходят. Да что там медведи! Григорей не только смел, он и дерзок до чрезвычайности. Вы изволили Фортуну помянуть — вот уж кому она своих даров не жалеет… Можно сказать, осыпан. Богатырь, красавец, при дворе обласкан, герой Цорндорфской битвы. Кто перед таким устоит? Ну, он и куролесит. Кутежи, романы направо и налево. Назначили его личным адъютантом к начальнику всей артиллерии генерал-фельдцехмейстеру графу Петру Ивановичу Шувалову. Чего еще, казалось бы, человеку надобно? Сам карьер под ноги стелется… Граф Петр Иванович, надобно вам сказать, был человек всесильный, поскольку жена его Марфа Гавриловна имела на императрицу большое влияние, а двоюродный братец Иван Иванович состоял в случае у императрицы… Так вот у Петра Ивановича была амантка — первейшая санкт-петербургская красавица Елена Куракина. Княгиня-с! Так что вы думаете выкинул этот Орлов?

Заделался ее амантом!.. И не как-нибудь там скрытно, потихоньку, а только что в трубы не трубил. Сплетни — на весь Санкт-Петербург. Дошло, конечно, и до самого графа Шувалова. Гнить бы Григорею где-нито в Сибири, только и тут грозу пронесло: графа удар хватил, а в январе вовсе приказал долго жить… Думаете, Орлов пострадал? Как бы не так! Еще и повышение получил. Нашлись покровители, оценили… Новый генерал-фельдцехмейстер назначил его в чине капитана цальмейстером — казначеем всего артиллерийского ведомства. Так что большими деньгами теперь ворочает Григорей Орлов.

— Вы так говорите, будто он пользуется ими для личных надобностей.

— Нет, зачем же-с! Просто человеку, который при больших деньгах состоит, веры больше. Раньше он что?

Артиллерийский поручик, жалованье — не бог весть, да его еще и получить надо: у нас казначейство не шибко спешит. Отцовское именьишко было с гулькин нос — продали, теперь вот, — кивнул Теплов в сторону карточного стола, — остатние целковые на попа ставят. На веселую жизнь много денег надобно. Конечно — долги. А подо что должать? Ну, молод, красив, слава… Так ведь под славу много не дадут. А вот если за тобой большие деньги стоят, хотя и казенные, отказу в кредите не будет…

— Вы, я вижу, циник, месье Теплов.

— Нет, господин граф. Я — практик, исхожу из опыта и наблюдения жизни. А что до Орлова, о нем беспокоиться нечего — везунчик. Впрочем, у них весь род везучий.

А ведь могло и не быть!..

— Что могло не быть?

— Да всего орловского племени. Дед их только через дерзость свою и уцелел. Весьма примечательная история.

У них это, можно сказать, семейное предание. Дело было при Петре Великом, только тогда он еще не был великим-то… Молодой Петр уехал за границу ума-разума набираться, всю державу оставил на князя-кесаря Ромодановского. И тут взбунтовались стрельцы. Войско такое тогда было в России… Но было и другое — сам Петр его учил и с ним учился: преображенцы, семеновцы и наемные войска. Верные Петру войска разбили стрельцов, перехватали и на правеж… На пытку, значит. Ромодановский не только войсками, а и тайным Преображенским приказом ведал. Все через его руки прошли… А тут сам царь доспел, и полилась кровушка. Боле тыщи голов полетело с плеч. Санкт-Петербурга еще в заводе не было, в Москве все происходило. Стон стоит над Красной площадью, рев.

Кто молится, кто плачет, кто криком кричит. И сам царь там же — смотрит, чтобы какого послабления не вышло.

Подвели к Лобному месту, в черед на плаху, деда нынешних Орловых. Стрельцу перед ним голову отрубили, она скатилась ему под ноги, мешает пройти. Он ее ногой в сторонку откатил и шагнул к плахе. Петр это увидел, крякнул, ткнул перстом: "Этого ко мне!" Преображенцы подхватили осужденного под руки и — к царю. Царь на него смотрит, он — на царя. "Кто таков?" — "Иван Орел, сын Никитин". — "Не много ли на себя берешь — Орлом прозываться?" — "Я себя не прозывал, люди прозвали". — "Почему выю не гнешь, почему молчишь? Тебя ж на казнь привели?" — "Так, а что мне, выть? Я не баба". — "Вижу… Ты погляди, князь-кесарь, какова орясина".

Царь всех на голову выше был, а Орел ему не уступит, только покряжестее. Князь-кесарь, сложив пухлые ручки на брюхе, повел взглядом из-под приспущенных век.

"Помню, говорит, чертово семя. Даже на дыбе ни разу не ойкнул, только кряхтит да матерится… Под корень таких надо!" — "Под корень недолго, жалко, такая порода переведется… Помилую — снова бунтовать будешь?" — "Я не бунтовал я приказ исполнял". — "Знаем мы вас, послушных… Ко мне служить пойдешь?" — "Нам все едино — мы люди служивые". — "Отпустите его! Явишься в Преображенский. Посмотрим, как ты служить умеешь.

Ну, что молчишь?" — "А чего тут говорить? Явлюсь. Как служу — увидишь". — "Благодарить надо, пес собачий!..

Я тебе жизнь дарую!" — "Ты, царь-батюшка, не лайся.

А жизнь мне не ты дал, она — от бога". Глаза Петра бешено округлились, щека задергалась. "Пошел прочь!

А то, гляди, передумаю, тогда узнаешь, что от бога, а что от меня…" Служил Орел Петру верой и правдой. Потом и сын его, не щадя живота, под Петром воевал. Петр ему за храбрость сам на шею портрет свой повесил на золотой цепи… Потом нарожал сыновей, и все пошли по родительским стопам, все пятеро вояки…