Леонтий Раковский - Изумленный капитан Страница 39

– Все за?годя припасено – еще вы за вечерней стояли, а я уж догадалась. На то и чашница! – сказала она и пошла во вторую игуменскую келью.

Мать Гликерия вернулась оттуда, неся объемистый кувшин.

– Не угодно ли испить нашего монастырского кваску!

Масальский перевернулся на каблуках и, щелкая шпорами, пропел басом:

– И не упивайтеся вином, в нем бо есть блуд!..

А мать Гликерия уже доставала из поставчика, оклеенного золоченой бумагой, достаканы и чарки.

Масальский потянул чашницу за руку:

– Садитесь, мати Гликерия, у нас за презуса, в середку!

– Да что вы, князь! – притворно отмахивалась мать Гликерия, а сама уже протискивалась за стол.

Трапеза началась.

Мать Гликерия усиленно подливала обоим офицерам, но не забывала и себя.

– А хорошо, ведь, у нас в обители поют! Не правда, Саша? – обратился к Возницыну Масальский.

– Хорошо.

– Этот диакон только плоховат: как козел недорезанный блеет! Сюда бы такого, чтоб… А ведь, знаешь, у меня голосина! Как бывало подам команду, – по всей Ярковской гавани слышно. «Матрозы, не шуми, слушай команды»! – заревел Масальский.

– Ой, оглушил! – закрывая уши руками и откидываясь к стене, сказала румяная от вина мать Гликерия.

Масальский наклонился к ее уху и еще пуще прежнего закричал:

– Матрозы на райне, слушай! Развязывай формарсель и сбрасывай на низ! Отдай нок-гордины и бак-гордины формарселя! Сбрасывай с марса фор марсзеил!..

– Помилосердствуй, вся обитель сбежится, подумают игумен изумился, стал дьявола кликать! – останавливала его мать Гликерия.

– А что, важно командую? А знаешь, Саша, я морскую команду на зубок помню, а сколько лет прошло с тех пор, как командовал! Мати Гликерия, как бы это нам позвать сюда головщицу и ту, которая канонаршила?

– Это крылошанку Анимаису?

– Вот, вот – Анимаису! Пусть бы здесь что-либо спели.

– Отчего же, я сейчас, – сказала мать Гликерия, вылезая из-за стола.

Она вышла в коридор и сказала рябой послушнице, которая в ожидании приказаний стояла у двери.

Не прошло и нескольких минут, как за дверью послышалось:

– Во имя отца…

– Ами-инь! – возгласил подвыпивший князь Масальский.

В келью, робея и выпирая друг друга вперед, вошли две крылошанки – миловидная головщица Аграфена и высокая светловолосая Анимаиса.

Они стали у порога, не смея войти дальше.

Масальский выскочил из-за стола и потащил их к лавке.

– Садитесь, поешьте!

– Премного благодарствуем, мы только что из трапезной – сказала головщика.

– Что вы ели – кашу да овсяный кисель! От этого и голоса не подашь. Съешьте-ка лучше стерлядочки! – потчевал Масальский.

Крылошанки отказывались.

– Ешьте – я ваш игумен! Я вам: велю. Ешьте! – настойчиво говорил Масальский.

– Ешьте, девки, не бойтесь! – едва сдерживая икоту, говорила захмелевшая мать Гликерия. – Да раньше выпейте по чарке, нате!

Общими усилиями крылошанок заставили выпить и поесть.

– Ну вот теперь спойте что-нибудь, – сказала чашница.

– Что петь, мать Гликерия, – спросила головщица, – стихири или, может быть, канон пасхальный?

– Какое там стихири! Пойте мирское!

Крылошанки испуганно переглянулись.

– Мирские песни нельзя петь: грешно, – сказала серьезно Анимаиса.

– Я тебе прощаю, понимаешь! Я – игумен. Я прощаю! Пойте! – кричал Масальский. – Пойте, а не то – муку сеять пошлю! – стукнул он кулаком по столу и востренькие глазки его сузились.

Крылошанки робко запели:

„Я вечор молода во пиру была,Ни у батюшки, ни у матушки,Я была в гостях у мила дружка,У мила дружка, у сердешнова...”

Масальский сидел, уронив голову на руки, слушал. Потом вдруг выскочил из-за стола так, что попадали чарки, достаканы.

– Девки, жарь плясовую! – скомандовал он.

Анимаиса поперхнулась, а головщица, не смущаясь, завела:

– Ах, барыня, барыня…

Князь Масальский пошел по келье, звеня шпорами.

– Эх, чорт, жалко – балалайки нет! – кричал он.

Возницын глядел с удовольствием – Масальский всегда хорошо плясал.

– Ну, что сидишь, Гликерия?! – крикнул Масальский, идя с каблука на носок.

Черноглазая чашница улыбалась, вопросительно поглядывая на Возницына. Ей, видимо, давно уже не сиделось на месте.

– Помогите игумену! – сказал Возницын.

– Э, бог простит! – махнула рукой Гликерия. – Девки, сыпь веселее!

И, выхватив из кармана платок, она павой поплыла вокруг игумена. Глаза ее стали молодыми и задорными. Она вот-вот приближалась к нему, лукаво поводя плечами, обжигала взглядом и ловко уходила в сторону.

А Масальский легко шел за ней вприсядку. Его косичка, оплетенная черной шелковой лентой, смешно дрыгала на спине в такт танца. Масальский щелкал пальцами по белым штиблетам, звенел шпорами, стучал каблуками.

Лампадки у образов беспомощно мигали, в поставчике, стоявшем в углу, дребезжала посуда.

Масальский, то и дело меняя коленца, без устали вертелся волчкам по келье. Мать Гликерия едва увертывалась от него. Пот катился с нее градом. Наконец она не выдержала: ускользнув от наседавшего на нее неутомимого игумена, она шмыгнула боком в открытую дверь второй игуменской кельи.

– Ох, не могу! Ох! – слышался ее голос.

Масальский так и вкатился присядкой следом за ней в темную келью.

Крылошанки, точно по уговору, порхнули за дверь.

Возницын улыбнулся – время было уходить и ему, но из кельи тотчас же выскочил потный игумен.

– А где ж они? Убежали? Я их!..

Он широко распахнул дверь и выбежал в длинный, полутемный монастырский коридор.

IV

У Софьи целый день ушел на хлопоты – она ходила на Арбат за своими вещами, оставленными у Мишуковых, затем пошла разыскивать дом Шереметьевых, который она смутно помнила с детства.

Надо было подумать о там, как жить дальше – долго оставаться в Вознесенском монастыре Софье не хотелось, тем более при таком игумене.

Осторожно, не называя себя, Софья разузнала у графской челяди, что граф и графиня в прошлом, 732 году, выехали вслед за двором в Питербурх.

Софья вернулась в Вознесенский монастырь вечером. Когда она пришла в трапезную, судомойки, гремя оловянными чашками, собирали со столов грязную посуду.

Софья пристроилась на краю стола, быстро поужинала и пошла к себе в келью.

Войдя в полутемный монастырский коридор, она услышала пение. Два молодых женских голоса стройно пели: «Я вечор молода во пиру была…» Пение доносилось с того конца коридора, где жила игуменья.

– Вот до чего дошло: у самой игуменской кельи чернички мирские песни распевают, – подумала Софья, проходя к себе.

Спать Софье еще не хотелось. Она намеревалась побеседовать со своей веселой сожительницей, сестрой Капитолиной, которая занимала вторую, смежную келью.

Но в келье Капитолины было тихо. Софья приоткрыла дверь и при слабом свете лампадки увидела – толстая Капитолина спала.

Софья закрыла дверь и зажгла свечу – она решила немного привести в порядок свои вещи, принесенные от Мишуковых.

Софья укладывала вещи и думала о том, что ждет ее впереди.

Что сулит ей жизнь у Шереметьевых?

Хотя Софья была крепостной крестьянкой, но до сих пор так счастливо получалось, что она не чувствовала всей тяготы своего положения.

Сначала Софья жила в монастыре под опекой матери Серафимы, потом – в доме у капитана Мишукова.

Капитанша была строгой, требовательной госпожой, но к Софье, наставнице своего баловня Коленьки, она относилась снисходительнее, чем к остальным слугам. Особенно она дорожила Софьей за рубежом, потому что сама не знала языков, Софья же говорила по-польски и по-еврейски, а к отъезду в Россию свободно объяснялась и по-немецки. И, в общем, у Мишуковых Софье жилось сносно.

Но как придется жить у графини? Шереметьевские дворовые не хвалили своей барыни. Приходилось ожидать всего.

Графиня может не посмотреть на то, что Софья обучалась в монастыре, что служила наставницей, а сделает ее сенной девушкой – быть на побегушках. Или выдаст за какого-либо старого пьяницу, купора, с которым не о чем и слова молвить и который станет еженедельно таскать жену за волосы.

А, может, графиня просто отправит Софью куда-либо в подмосковную деревню обыкновенной задворной крестьянкой.