Юрий Щеглов - Победоносцев: Вернопреданный Страница 39

Ну выжил Лазарь Марков несомненно. Били для острастки. Душу могли загубить, однако помещику полковнику Желтухину выгодно ли?

Что из того проистекает при зрелом размышлении? Повторяю: при зрелом размышлении. Суд существовал, плохой, жестокий, бесчеловечный. Крепостное право существовало — злое, антигуманное, подлое. Суд — улучшить, исправить. Крепостное право — искоренить.

Однако суд в России все-таки действовал, и дворяне — знатные да богатые — вынуждены были к нему прибегать. Не всегда осмеливались без государственной институции наказывать. Шемякин суд — отвратительный суд. Суд богатых и знатных — гнусный, подлый суд. Между тем полковник боялся лично рассчитаться с крепостным и просил о том государя императора. Самый что ни есть важный вывод. Для него и делались выписки, для него и ворочались старые вязки, для него и сон сокращался, и обедать забывалось, и ужинать. И на балы не ходил, как другие юркие и щеголеватые правоведы, хоть поглядеть издали или с хоров, как танцуют московские красавицы: две Зубковы — старшая Ольга и младшая Пелагея, Лидия и Александра Ховрины, с разницей в годах, да не отличишь одну от сестры, обворожительная Лужина — красота плюс симпатия, так решил про себя однажды Константин Петрович, вовсе не равнодушный к девичьим прелестям, как мы уже знаем; две Поливановы — не выберешь, какая изящней и воздушней, привлекательней и милее, и, наконец, Бегичева, кажется, Авдотья, легкая, светловолосая, с губами, будто лепестки алой розы на свежем, как только что выпавший снег, лице.

Осада

А вести из Крыма неумолимо накатывались, разрушая привычный мир и меняя и без того извилистое и трудное русло жизни.

— Севастополь взяли в осаду и замкнули в кольцо! Теперь держись! — воскликнул однажды Катков, когда они столкнулись на балюстраде университета, всегда рождавшей у Константина Петровича ощущение приподнятости. — Но есть и приятная новость! Возведение укреплений государь передал в руки молодого капитана Тотлебена. Он с первых почти дней осады занимался строительством бастионов, а нынче повышен в чине едва ли не до полковника. Мой сотрудник Никольский возвратился из Крыма и передал общее там мнение: Тотлебен спасет город. Вы не представляете, какие бастионы он сооружает. Англичане отказываются атаковать. Бомбардируют, но пока, слава богу, безуспешно. Принц Наполеон в ярости! Луишка, доносятся до нас слухи, собственной персоной собирается под Севастополь, чтобы ободрить приунывшие полки и взять на себя командование. Пушкинской строкой ему можно ответить: «Вы грозны на словах — попробуйте на деле!»

«Как он точен, — мелькнуло у Константина Петровича. — Как у него все одно с одним вяжется! Какой обширный ум! И какой широкий! Как он умеет привлечь будто бы неблизкие по годам предметы! На что же сии филиппики указывают? В том числе и на неизменность европейских целей. К клеветникам России любимый поэт обращался по сходному поводу. Луишкой, по выражению Михаила Никифоровича, тогда в Париже и не пахло. Племянник настоящего Бонапарта в двадцать с небольшим не мечтал о дядюшкином троне и об интервенциях не помышлял, питался республиканским тощим супом и бродил по дешевым лупанариям в поисках щекотливых удовольствий. Профиль будущей жены — прекрасной испанки Евгении Монтихо — его не беспокоил по ночам, хотя недоступным бредил. Какая оказалась наездница! Сколько пикантной и манящей грации! Какая стремительность походки! И сколько тонкого игривого ума! Но в пушкинскую эпоху этой зловещей парочкой на европейских подмостках действительно не пахло. А между тем претензии к России с той поры абсолютно не изменились: левые клеветники во французской палате в унисон с поляками требовали в парламентских выступлениях и требуют до сих пор, кроме самой Варшавы, Литвы и Волыни, всю или почти всю Малороссию, левый берег Днепра в районе Ворсклы, если быть точным, и, что ужаснее всего, мать городов русских стольный град Киев. Боже мой! Кто во времена Пушкина болтал о подобных унизительных уступках? Ничтожный Моген, человек со стертым революционным профилем, изворотливый и лукавый вожак американских инсургентов маркиз де Лафайет, преследующий всегда французские цели, не то расстрельщик и национальный гвардеец, не то оплачиваемый агент короля-зонтика Луи-Филиппа. Кто бы говорил и кто бы эти захватные требования предъявлял императору Николаю Павловичу! Их тела давно истлели, их речи давно испарились, а война против России — сейчас кровавая — вспыхнула с новой силой. Ныне сам узурпатор Наполеон под римской цифрой III намеревается внезапным и триумфальным появлением на театре военных действий придать ей энергичный импульс. Да, Пушкин прав: «Вы грозны на словах — попробуйте на деле!»

А из Крыма поступали — и каждодневно — неутешительные вести. Да и петербургские ползучие сплетни и слезливые жалобы язвили душу и терзали сердце. На бастионах и редутах Севастополя православные люди гибли сотнями, хотя и англо-французскую коалицию косили тульские пули и ядра, а таинственные болезни и голод быстро сокращали некогда многочисленные и плотные — фасонистые и разноцветные — ряды. В Москве из рук в руки передавались карикатурные изображения Пальмерстона и Наполеона III, что служило весьма слабым возмещением понесенных потерь. Глядя на остроконечные — в ниточку закрученные! — усы императора, Константин Петрович удивлялся: как можно быть популярным политиком и, более того, главой не последнего на континенте государства, обладая столь пошлой внешностью? И этот человек отдал приказ французским адмиралам задерживать и топить русские корабли в водах Черного моря? Невероятно и непостижимо! И этот человек хвастливо обещал штурмом взять Константинополь и затем управлять миллионами православных, заткнув негодной пробкой от прокисшего шампанского проливы, дорогу к которым пробивали поколения русских воинов? Невероятно и непостижимо! Прав Катков — Россия в осаде! В осаде Севастополь, чужие руки тянутся к Северной Пальмире, на Дальнем Востоке ощерилась желтая раса, которая потихоньку просачивается сквозь молчаливую и извилистую границу, расколовшую плоскую, как ее лик, землю.

Сумятица фактов — непривычных и поразительных — неспешно, но настойчиво производила отнюдь не разрушительную, а созидательную работу в сознании Константина Петровича. Россию и православие стремятся уничтожить, английские газеты беззастенчиво обсуждают выгоды, кои получат европейцы после поражения николаевской армии и расчленения страны, в которой он родился и вырос. Дипломаты государств-интервентов прикрывают агрессивные планы рассуждениями о гибельных действиях меттернихского и александровского Священного союза. Но не русские оккупировали Париж, их туда привел сам Бонапарт. Не русские пересекли Ла-Манш и высадили несметные полки на белых скалах Дувра. Не русские вошли в Пьемонт и, празднуя победу, вышибали днища из бочек с молодым итальянским вином. Нет, не русские!

Императору ставят в упрек Польшу. Давний и нерешенный спор. Польша — не Россия. Нация славян-католиков желает свободы. Подобное стремление нельзя не уважать. Четверть века назад, однако, варшавские газеты открыто писали, что Балтийское море на севере, Черное море и Карпаты на юге, Днепр на востоке должны стать границами воскресшей Речи Посполитой. Да, давний спор! Не французам и особенно не англичанам выступать здесь судьями. Православным не пристало униженно ждать, пока католические монахи — а их на святой земле горстка! — передадут им ключи от храмов в Иерусалиме и Вифлееме. Вифлеемская звезда должна проливать божественный свет и на православных. Доступ к месту рождения Иисуса Христа будет открыт русским паломникам. Вифлеем не есть вотчина папистов.

Какой злой рок перенес столкновение противоборствующих сил в Крым?

Тяга к Герцену

Константин Петрович вспомнил студеный февраль 1855 года. Быстро наступала заваленная двугорбыми сугробами московская ночь. Только что в генерал-губернаторском доме получили эстафету из Петербурга о кончине императора. Печальная весть оглушила Константина Петровича. Мелькнула острая мысль: война убила его, как простого солдата. Сердце не выдержало безнадежно тоскливой череды поражений. Через несколько лет Анна Федоровна Тютчева рассказала Константину Петровичу о последних днях, предшествующих кончине. И среди многих потрясших его трогательных и простых подробностей он все-таки выделил одну.

Когда сын князя Меньшикова Владимир, мокрый и в изодранной шинели, примчался на перекладных в Зимний, император отказался принять курьера:

— Эти вещи меня уже не касаются. Пусть передаст депеши моему сыну.

Что он думал, отвергая единственную возможность ободрись чем-либо воюющую Россию в смертный час? Какая бездна отчаяния и разочарования обрушилась на человека, чья стойкость и несгибаемость вошли в поговорку? А быть может, он не пожелал свидания с сыном главнокомандующего, смещение которого уже было предрешено? И действительно, через два-три дня во главе русской армии встал граф Михаил Горчаков. Но и ему не суждена была честь удержать Севастополь. В конце августа французы ворвались в южную часть героически защищавшегося города. Севастопольская буря неслась над Россией, но совсем не как очистительный вихрь. Горечь и несправедливость поражения испепеляла надежды на будущее. Острота переживаний у Константина Петровича не притупилась. Разумеется, Крым и Севастополь нельзя отнять у русских, но становилось также ясно, что укрепления Тотлебена, который получил генеральский чин и выдвинулся в первый ряд военных деятелей по-прежнему могущественной империи, не раз еще пригодятся. Иные в Европе не откажутся от неуемного желания превратить белую с блестящим голубым отливом жемчужину в груду развалин. Они захотят навечно запретить кораблям под андреевским флагом бороздить волны Черного моря. Когда Константин Петрович возглавит знаменитый Добровольный флот, он едва ли не каждый день будет вспоминать крымскую обиду. Церковь и гигантский пароход имели много общего. Сравнение пришло к нему однажды ночью. А севастопольский страшный суд не завершится с эвакуацией войск, которые прислали туда французский авантюрист и тускло поблескивающий золотым шитьем высокомерный английский лорд, презирающий весь мир. Через девять — без малого — десятков лет на тотлебеновских бастионах погибнет на сто тысяч больше русских бойцов, не удержавших все-таки морскую крепость в своих руках. Падение Севастополя не повлияло роковым образом на жизнь Сталина, подобно тому, как оно приблизило кончину куда более чувствительного императора. Однако еще через пятьдесят лет этот удивительный город перестанет называться русским только лишь потому, что сталинский проконсул, палач и убийца Никита Хрущев подарит его — какое слово! — другой республике, которая странным образом превратится вскоре в независимое государство. Русское начнет мучительно превращаться в нерусское, демонстрируя опасность, пожалуй, смертельную, подобных превращений.