Идрис Базоркин - Из тьмы веков Страница 4

Турсу было радостно, что у Гарака такое родное сердце. Стоя у двери, Докки проклинала себя в душе за мысли, которые мучили ее сегодня, когда на пашне по-хозяйски трудился Турс.

— За кого ты нас принимаешь? — воскликнула она. Голос ее сорвался, и она убежала за перегородку.

— За своих! — крикнул ей Турс. — И поэтому будет так, как я говорю, пока я здесь старший! — добавил он строго. — А слезы будете лить там, где им место! — С этими словами он повел смычком, и чондыр откликнулся веселым плясовым мотивом.

Ночь Турс спал хорошо. Первый раз в жизни он проснулся без забот, без мысли о том, что надо работать. Некуда было торопиться, нечего было делать. Он не знал еще, что придумает, но знал одно — в тягость он никому не будет!

У Гарака и Докки было тихо, видимо, они ушли на работу, как он велел. Но во дворе слышались голоса. С Доули разговаривали какие-то мужчины. Надев шапку и суконные чувяки, он вышел. У ворот стояли его соседи и Хасан-мулла. Поздоровавшись, Турс пригласил их в дом, но они отказались. Они хорошо понимали, какое несчастье постигло Турса. Что сказать, чем утешить, как помочь? Хасан-мулла первым прервал молчание:

— Нам всем тяжело. Аллах наказывает нас за то, что не все мы веруем в него, когда он щедро предлагает нам свои откровения. Не все расстались с прежним неверием. Но ты хороший мусульманин. Ты дал бычка, чтоб принести жертву за все село, и ты пострадал за других. Амин ёаллах! Я заявляю об этом при всех! В законе пророка Мухаммеда — да во возвеличит Аллах имя его! — говорится о том, что брат должен помогать брату. Из десятой доли урожая, что дается в жертву сиротам и вдовам, мы не забудем поддержать и тебя!

Хасам-мулла еще не старый и красивый мужчина. Он во всей округе один умеет читать Коран и писать ладанки. Отец посылал его учиться. И он пробыл в Аравии пятнадцать лет. И теперь люди относились к нему с большим почтением. Даже те, которые колебались, стоит ли во имя бога Аллаха изменять всем своим старым богам.

Обычно, как он советовал, так и делали. Никто не мог сказать умнее его. Но на этот раз после Хасан-муллы протолкался вперед сосед Турса — Пхарказ[15]. Долговязый, сутулый, он расставил широкие, как у гуся, босые ступни и заговорил:

— Хасан-мулла, ты всегда учишь нас, как бы это… только хорошему! Столб в земле. Но если он расшатан, ему нужда подпорка. А если человек в беде, она ему нужна еще больше. Мы сделаем так, как ты сказал. Но, как бы это… мне думается, перед Аллахом было бы неплохо, если б мы решили не только об одной осени… а о всей жизни Турса…

Это верно! — поддержали Пхарказа горцы.

— Так вот, как бы это… Ведь с каждым могло случиться… Не записано ли в иконе пророка, чтоб нам всем вместе помочь Турсу купить себе новую землю?

Народ одобрительно зашумел.

Хасан-мулла, к которому обращался Пхарказ, улыбнувшись, развел руками:

— Разве Аллах может быть против хорошего дела, против добра! О твоих словах надо всем подумать. Ведь не у каждого найдется что дать!

Турс, который слушал их с большим вниманием, поднял голову.

«Вот какой Пхарказ! — думал он. — Сам гол, в зиму и лето одна овчина на плечах, а готов поделиться последним. А этот, Цогал[16], восемь детей!.. Ноги уже как дерево стали. Чувяки только в мороз одевает… и тоже согласен отнять у своих малышей кусок хлеба для меня… И все остальные…» — И Турсу стало тепло.

— Соседи! Люди мои! Пусть у вас всегда все будет и ничто не уменьшается! Плохой у меня день! Но я что-нибудь придумаю, как-нибудь обойдусь. А долю вдов и сирот, не обижайтесь, не приму. Потому что я не вдова и не ребенок-сирота. Вот они, руки… значит, я что-то еще смогу… Я благодарен тебе, Хасан-мулла, и тебе Пхарказ, за вашу доброту. Если сам не справлюсь с бедой, если у меня ничего не получится, конечно, я приду к вам, куда же мне еще! Соседи мы… Стыдиться не буду. Пусть Бог воздаст вам за добро!..

Люди начали расходиться. Но, прежде чем уйти, каждый еще раз подходил к Турсу и предлагал ему свою помощь.

Хасан-муллу Турс задержал. А когда двор опустел, пригласил войти в башню. Здесь он усадил его на почетный, резной стул, которому, наверно, было столько же лет, сколько и самой башне, поставил перед ним накрытый Доули низенький столик с олениной и лепешками.

Воздав молитву Аллаху, Хасан-мулла принялся за еду, необычную даже для него.

Турс как хозяин стоял и каждую минуту был готов услужить гостю. Он обдумывал предстоящий разговор с Хасаном, от которого зависело многое.

Когда гость наелся, Турс попросил его расположиться для отдыха на нарах. Он помог Хасан-мулле расстегнуть ворот на зеленом бешмете. Это был единственный во всем ауле бешмет из атласной ткани. Турс дотрагивался до его блестящих нитяных пуговок с благоговением. Затем он стянул с него чувяки персидского сафьяна и усадил на войлочную кошму.

— Слушаю я тебя, Турс, — сказал Хасан-мулла, сложив руки на груди и глядя на лазурный кусочек неба, который был виден в окне.

Турс помолчал. Ему легче было день работать в лесу, чем час говорить с таким умным и ученым человеком. Но делать было нечего. Он отослал Доули, помолчал еще, посмотрел, как гость, в окно и сказал:

— То, что мне пришло в голову, это не от силы и гордости, а от бессилия моего… Все знают, что часть земли нашего рода Эги некогда досталась роду Гойтемира. Ею уплатили за их человека, который умер, как говорят, по вине человека из нашего рода. Но я слышал, что моего предка вынудили отдать землю. Он уступил силе, а не правоте. Если б я был уверен в этом, я попробовал бы вернуть свою землю назад. И, может быть, Гойтемир поймет, что волк заскакивает в овчарню не для того, чтобы порезаться с собаками или поймать лбом пулю, и решит спор по-доброму? Мне же терять нечего! Что ты на это скажешь?

Хасан-мулла внимательно следил за выражением лица Турса. Оно не предвещало ничего доброго. Нетрудно было заметить: под видимым спокойствием Турса скрывалась отчаянная решимость так или иначе найти выход из положения.

— Я не судья, — смиренно сказал Хасан-мулла. — Тем более, речь ведь идет о том, что было до нашего с тобой появления на свет! Но раз ты ждешь от меня ответа, я скажу тебе…

Было это, как рассказывал мне мой дед, при отце его или даже при его деде. Двое парней — один из рода Гойтемира, другой из вашего — пасли овец. Гойтемировский парень заснул, а ваш подкрался и из озорства ударил рядом с ним палкой по земле. Спросонья тот так испугался, что умер. И между вами возникла вражда. Ваши не принимали вины на себя, а те утверждали, что вы убили их человека. Никто не мог решить этого спора. Тогда пригласили мудреца по имени Тантал. Он происходил из тех ингушей, что издавна живут в Грузии. Рассказали ему все и попросили решить спор. Тантал велел принести на то место, где умер гойтемировский парень, моральг[17] нетронутого кислого молока и поставить на землю. Потом велел вашему парню ударить по земле палкой рядом с моральгом так, как он сделал это первый раз. Парень ударил. От сотрясения сметана на молоке разошлась.

«Такая же трещина должна была появиться и на мозгах умершего», — объявил Тантал. И с ним согласились все, даже парень, которого обвиняли в убийстве. У родителей юноши не было двенадцати коров, чтобы отдать за убитого, и им пришлось расплачиваться землей. Так вы остались без своей лучшей пашни, без луга. А Тантал за это решение получил от Гойтемировых кусок скалы с плоской вершиной, на которой и выстроил башню Ольгетты. Потом он перевез из Грузии семью. Но счастья ему не было. Ты знаешь рассказ об этой башне. Люди говорят, что Бог покарал Тантала. Наверное, Бог решил: открытый моральг — это не закрытый череп человека, и мозги — это не кислое молоко…

А что я сам думаю об этом? Я думаю, что если бы у умершего парня душа была мужская, она не выскочила бы из-за удара палки по земле, как лягушка из болота. Тут другого по голой голове кинжалом хватят, и то не могут дождаться, чтоб умер! Значит, у гойтемировского была женская душа. И если бы вы им дали половину стоимости — шесть коров, с них было бы вполне достаточно! Но на их сторону встала сила и неправда…

Чем больше слушал Турс Хасан-муллу, тем темнее становилось у него на душе. Злость и обида поднимались в нем против старшины Гойтемира, который теперь стоял во главе своего рода. Ему казалось, что это несправедливое дело совершилось вчера, а не в глубокую старину, от которой не осталось на земле ни одного свидетеля.

— Хасан-мулла, Бог наградил тебя умом, а ты отдаешь его людям! Слава Аллаху и благодарение тебе! Я знаю, что мне теперь делать. Я возьму свое.

Турс сказал это так твердо и решительно, что даже гостю его сделалось не по себе.

— Турс, быстрая речка до моря не добегает! — Хасан-мулла прищурился. — Очень старое это дело… Трудно его поднимать. Трудно спорить и доказывать свое, когда между тем, что было, и вами лежит в могилах несколько поколений. Гойтемир не ребенок, не трус. Да к тому же начальство уважает его. Он ведь старшина! Вражда была ваша, и мир был ваш. Я не вмешиваюсь. Но советую тебе… подумай. Может быть, ты не в ту сторону идешь? — Хасан-мулла надел чувяки, встал. — Я пойду. Аллах воздаст тебе за хлеб-соль! Но запомни: из всего, что мы говорили, самое важное — терпение! С такими, как Гойтемир, можно сговориться только тогда, когда ручка кинжала в твоих руках, а лезвие в его…