Бартоломе Лас Касас - История Индий Страница 4

Но плавание горстки смелых мореходов, так тихо и незаметно начавшееся на рассвете 3 августа 1492 г., привело уже 12 октября к открытию грандиозному и совершенно неожиданному — настолько неожиданному, что его подлинный смысл так и не дошел до сознания самого автора смелого проекта — Христофора Колумба. Сначала было открыто множество неведомых островов; затем выяснилось, что острова эти опоясывают с востока какой-то континент, отдельные части которого начали понемногу вырисовываться перед испанскими мореплавателями начиная с третьей экспедиции Колумба (1498 г.). Общая картина долго еще оставалась туманной, но становилось все яснее, что вновь открытые земли не тождественны Азии, а затем, в 1513 г., было обнаружено, что за новым континентом лежит еще один океан — тот, что мы сейчас называем Тихим, и он-то, по всей вероятности, и простирается вплоть до восточных берегов подлинной, а не мнимой Азии.

Но сознание всегда нелегко расстается со старыми представлениями, и за новыми землями — за континентом и островными группами — надолго закрепляется в качестве официального название «Индии». Испанцы словно не могут отрешиться от мечты о достижении сказочных стран Среднего и Дальнего Востока[18]. (Вот почему, кстати говоря, главный труд Лас Касаса, с основными разделами которого читатель знакомится в настоящем издании, озаглавлен автором «История Индий»).

Здесь уместно сделать небольшое отступление. То, что было только что сказано относительно генезиса замысла Колумба и целей его знаменитой первой экспедиции, — не что иное, как сжатое изложение основных положений той концепции истории открытия Нового Света, которая разделяется громадным большинством историков и историко-географов, в том числе советских[19]. Вместе с тем уже давно (по сути с середины XVI века) в историографии существует и другая, так называемая «скептическая», концепция. В основе ее — мысль, что Колумб, отправляясь 3 августа 1492 г. в путь, уже располагал конкретными сведениями о наличии к западу от Атлантики земель, не тождественных Азии. В зарубежной колумбистике XX века сторонниками этой концепции выступали американец А. Виньо, аргентинец Ромуло Карбиа, француз М. Андрэ, в последнее время — испанец Р. Бальестер Эскалас. У нас на протяжении многих лет интенсивной разработкой указанной концепции занимался скончавшийся в 1965 г. Д. Я. Цукерник[20]. Вокруг этого весьма интересного вопроса велась и ведется дискуссия, сколько-нибудь подробный разбор которой, однако, увел бы нас очень далеко от темы настоящей статьи.

Но вернемся в основное русло нашего изложения. Алчные пришельцы из Европы вскоре перестали сокрушаться по поводу того, что достигнута не подлинная Индия, а мнимая: если настоящих пряностей здесь не нашли, то зато главный предмет вожделения испанских рыцарей первоначального накопления — золото (а также серебро, жемчуг, драгоценные камни, ценные породы древесины, плоды, дичь, рыба, почвы и климат, благоприятные для плантационного разведения тропических культур, и многое, многое другое) — нашлось здесь в изобилии. Надо было только отнять его у тех, кто владел природными богатствами Нового Света — у коренных его обитателей, надо было заполучить дешевую рабочую силу для разработки россыпей и рудников, для ведения плантационного хозяйства, для строительства жилищ, укреплений, дорог, для переноски тяжелых грузов и для множества других работ и услуг. Такой рабочей силой сама метрополия — Испания конца XV — начала XVI в. — ни в какой мере не обладала: там тогда еще не было избыточного крестьянского населения, а, следовательно, не было и предпосылок для массовой крестьянской эмиграции и создания переселенческих колоний. Рабочая сила, и притом даровая, имелась в избытке на месте в лице племен и народов Нового Света, переживавших в своем большинстве стадию первобытнообщинного строя и лишь в некоторых областях континента — на Мексиканском плоскогорье, на полуострове Юкатан, в Перу — достигших раннеклассовой стадии.

На вновь открытых землях Испании нужны были в первую очередь военные кадры. Требовались люди, способные безжалостно подавить всякую попытку местного населения к сопротивлению или бегству, быстро овладеть тем или иным районом и изъять, не останавливаясь ни перед какими формами насилия, все золото, хранящееся в жилищах или тайниках. В захваченных и «замиренных» районах такие люди могли бы без колебаний лишать свободы и принуждать к любому, самому тяжелому физическому труду всех мало-мальски к этому труду пригодных, обрушивая на порабощенных самые суровые кары, вплоть до садистских пыток и мучительных казней, за малейшее проявление непокорности и протеста. Такими «кадрами» Испания обладала в избытке, как, пожалуй, ни одна другая европейская страна в то время.

Мы не случайно несколько раз настойчиво напоминали о таких испанских внутриполитических событиях последней четверти XV века, как окончание реконкисты и восстановление государственного единства. События эти явились одной из важнейших предпосылок не только самого открытия Нового Света, но и в особенности конкисты — той серии военно-колонизационных походов, которая, начавшись по существу в декабре 1492 г. (когда Колумб соорудил на острове Гаити форт Навидад — первое поселение европейских колонизаторов по ту сторону Атлантики), привела к захвату Испанией (к середине XVI века) всего Вест-Индского архипелага, всей Центральной Америки, части Северной и доброй половины Южной. Более того, то обстоятельство, что именно в конце XV в. имело место завершение реконкисты и борьбы за государственное единство, дает ответ на вопрос, почему именно Испания выступила пионером практического освоения трансатлантических морских путей и в особенности территориальных захватов и колониального разбоя в Америке.

Реконкиста (длительный, многовековый процесс обратного завоевания тех территорий Пиренейского полуострова, которые еще в VIII веке были захвачены арабами — «маврами») породила особое сословие рыцарей — мелкопоместных и вовсе беспоместных дворян (в Испании их называли «идальго»), основным занятием которых из поколения в поколение была война и чья психология включала в себя презрение ко всякому труду и занятию, кроме воинского ремесла. Эта жизнь в обстановке постоянной военной тревоги и готовности к бою была к тому же окрашена самым яростным религиозным фанатизмом, ибо католическая церковь веками внушала испанскому идальго идею войны с арабами не во имя свободы и единства отечества, а за «святую католическую веру», проповедовала истребление «неверных».

И вот теперь настал момент, когда на территории самой Испании воевать стало не с кем. Масса полунищих и нищих (нередко все состояние рыцаря составляли конь, меч и кое-какие доспехи), малограмотных и неграмотных идальго, даже в мыслях не предназначавших себя ни к какому занятию или труду, жадных до легкой добычи, жестоких и беззастенчивых, набожных и разгульных одновременно — вся эта масса людей оказалась совершенно не у дел. Более того, эта беспокойная вольница становилась в известной мере даже нежелательным элементом в новом государстве — объединенном королевстве Кастилии и Арагона. Раньше, в эпоху борьбы с крупными сеньорами, носителями начал феодальной раздробленности, за создание централизованных государств, короли (как кастильский, так и арагонский) опирались наряду с городами и на мелкое дворянство. Теперь же, когда цель была достигнута — могущество грандов подорвано, раздробленность в значительной мере преодолена (хотя бы в государственно-правовом плане), уния Кастилии и Арагона осуществлена, Гранадский эмират ликвидирован, — складывающийся и крепнущий королевский абсолютизм мало-помалу переставал нуждаться в таких союзниках, как идальго.

А там, за океаном, как уже говорилось, для них открывалось широкое поле деятельности. Корона получала в готовом виде прекрасно подготовленную военную силу для грандиозных территориальных захватов, суливших громадные приращения королевской казне[21]. Идальго же получали неограниченные, не стесняемые какими-либо юридическими или моральными рамками возможности быстрого обогащения, и притом обогащения чисто «рыцарским» способом — без малейшего приложения труда, одной лишь воинской «доблестью», которая в условиях колониальной действительности, когда речь могла идти о столкновении с противником неизмеримо более слабым, превращалась в избиение безоружных, в разбой и грабеж. «…Колониальная зависимость предполагает целый ряд войн, которые за войны не считались, потому что часто сводились к бойне…»[22], — эти ленинские слова, сказанные о колониальных войнах эпохи империализма, с полным основанием могут быть отнесены и к колониализму XVI века. Но не только военная добыча манила мелкое рыцарство за океан: там можно было легко получить то, на что не было никаких надежд дома, — земельные владения, и притом немалые, вместе с закрепощаемыми и порабощаемыми индейцами.