Михаил Петров - Румянцев-Задунайский Страница 4

О Боже, да это же сама императрица! Румянцев мгновенно вскочил, сорвав с головы шляпу.

— Напрасно, — сказала ему государыня. — Для меня вы сейчас старший по чину.

Они сели рядом. От ее близости Румянцев словно окаменел. Он боялся пошевельнуться.

— Расскажите, как воевали с неприятелем, — попросила государыня. — Много убили шведов?

— Ни одного, — признался Румянцев. — Я находился при генералах и употребляем был в разные курьерские посылки.

— Вот как!.. — разочарованно промолвила императрица. — А я слышала о вас как об отважном и решительном воине.

Вдруг Елизавета Петровна зябко поежилась:

— Мне холодно. Кажется, подул ветер.

Румянцев с недоумением посмотрел вокруг. Деревья в саду стояли словно завороженные. Хоть бы листок шевельнулся.

— Вам показалось, ваше величество. Никакого ветра.

— Нет, дует, — возразила государыня, и в глазах ее появился испуг. — Я чувствую. — Она доверчиво оперлась о его руку, но вдруг, испустив слабый крик, повалилась на спину. Румянцев успел подхватить ее и положить на скамейку. Гибкое тело ее задергалось в судорогах. Лицо посинело, дыхание пропало.

Румянцев был так потрясен случившимся, что не догадался позвать кого-либо на помощь. К счастью, рядом, каким-то образом оказался Разумовский. Отстранив полковника, он опустился перед императрицей на колени и приложил ухо к ее груди. Румянцев стоял в сторонке, не зная, чем помочь.

Постепенно государыня стала дышать ровнее, лицо чуточку порозовело. Она открыла глаза и непонимающе уставилась на камергера.

— Алеша, милый!.. — промолвила она слабо.

— Я здесь, моя родная, — коснулся губами ее щеки Разумовский. — Все хорошо.

Тут он вспомнил о присутствии третьего человека и метнул в его сторону обеспокоенный взгляд. Румянцев отвернулся, делая вид, что ничего не замечает.

Елизавета Петровна села на скамейку.

— Кажется, со мною было дурно.

— Мы так за вас испугались! — поднялся с колен Разумовский.

Она подала ему руку, и они тихо пошли по аллее. Румянцев последовал за ними на некотором расстоянии, на случай, если вдруг понадобится его помощь. До него только теперь стал доходить смысл случившегося. Государыня была больна падучей болезнью. Она уже не представлялась ему посланницей неба. Она была обыкновенной смертной, может быть, даже несчастнее многих своих подданных.

Румянцев не стал больше оставаться во дворце и поехал к Еропкину, у которого остановился. Еропкин спал.

— Как веселье? — проснувшись, спросил он.

— Ничего особенного, — ответил Румянцев, подсаживаясь к нему на кровать. — Прикажи принести что-нибудь выпить.

Лакей принес водки. Румянцев выпил немного и, помолчав, спросил:

— Слушай, ты не заметил в отношениях государыни и Разумовского чего-нибудь особенного?

— Ха, заметил… — усмехнулся Еропкин. — Я не придворный, чтобы следить, чем занимается государыня. Государыню я видел один только раз, и то издали. Что касается ее отношений с Разумовским, то ходят разные слухи. Впрочем, ложись-ка лучше спать, оставим разговор на завтра.

— Нет, спать я не желаю, — упрямо мотнул головой Румянцев. — Собирайся, куда-нибудь поедем. У меня такое настроение, что я должен сегодня либо напиться до чертиков, либо кого-нибудь проткнуть шпагой.

— Что ж, кутить так кутить! — стал одеваться приятель.

Глава II

Родительский наказ

Из Швеции Александр Иванович Румянцев вернулся спустя шесть недель после доставки императрице сообщения о заключении мира. Дорога была длинной, тряской и утомительной. Он чувствовал себя усталым, снедаемый смутным предчувствием чего-то недоброго, ожидавшего его дома. «Это все старость, проклятая старость!.. — отгонял грустные мысли Румянцев. — Старость и мнительность что родные сестры».

Александру Ивановичу шел седьмой десяток. Много познал он на своем веку — и плохого и хорошего. Воспоминания о хорошем обычно увязывались с личностью Петра I. Именно благодаря ему, великому государю, обрел он, сын обедневшего дворянина, знатное положение. Денщик его величества, офицер по особым поручениям, крупный дипломат — такой карьеры удостаивался далеко не каждый.

Что и говорить, великий государь его ценил, уважал, и он, Румянцев, государево уважение оправдывал усердием своим, верной службой отечеству. Не было такого случая, чтобы он не справился с каким-либо заданием. Взять хотя бы дело царевича Алексея[4]. Когда царевич скрылся за границей, государь приказал ему, Румянцеву, и графу Толстому найти его тайное убежище и вернуть домой. Трудное задание, а все ж было выполнено. А сколько важных поручений приходилось исполнять ему при сношениях с другими государствами! Не измерить изъезженных дорог, не вспомнить городов, в которых бывал по службе.

В 1724 году Петр Первый назначил его чрезвычайным посланником в Оттоманскую империю. Из Константинополя он смог вернуться только через шесть лет.

Со слезами радости встретила его истосковавшаяся супруга Мария Андреевна. Столько лет жить порознь, и вот наконец-то сбылась надежда: судьбе стало угодно, чтобы они вновь были вместе. Несказанно доволен был и сам Румянцев. Однако радость встречи омрачилась невеселыми переменами, происшедшими за эти шесть лет. Не было в живых Петра Великого, скончалась его преемница Екатерина, умер скоропостижно несовершеннолетний Петр Второй. На троне восседала Анна Ивановна, дочь царя Ивана Алексеевича, вдова Курляндского герцога, приглашенная на русский престол Верховным тайным советом[5].

Среди приближенных новой императрицы Румянцев не нашел старых друзей: кто умер, кто в отставке, а кто в изгнании… Двор был полон иностранцами. Остерман, Бирон, Левенвольд, Миних… Именно они, эти люди с нерусскими фамилиями, решали судьбы России.

Москва была наводнена слухами. Говорили, будто бы Долгорукие и Голицыны затевали заговор против новой императрицы, собирались сами управлять государством. Румянцеву, человеку опытному, искушенному в государственных делах, нетрудно было разобраться, где правда, а где ложь. Свергать императрицу никто, конечно, не собирался. Верховный тайный совет, где решающее слово было за Долгорукими и Голицыными, хотел только ограничить ее власть. Анна Ивановна была приглашена на трон на определенных условиях, или «Кондициях», как их тогда называли, написанных рукою князя Дмитрия Михайловича Голицына, перед умом и начитанностью которого преклонялись все «верховники».

Вначале ничто не предвещало осложнений. Предложения «верховников» государыня приняла без всякого торга. Но, как показали дальнейшие события, с ее стороны это было только уловкой: 15 февраля она торжественно въехала в Москву, а 25 февраля не менее торжественно разорвала подписанные ею же «Кондиции».

Не имей Анна Ивановна поддержки, вряд ли решилась бы на такой шаг. Но она была не одна. Рядом находился верный «друг и советчик» Бирон, приехавший с ней из Курляндии. На ее стороне были немцы, успевшие пустить в России глубокие корни. Она нашла поддержку и в лице русских сановников — тех, кто на дворцовой арене битвы за власть до этого терпел постоянные неудачи и теперь спешил воспользоваться воцарением новой государыни для сведения счетов со своими соперниками. В сей компании оказались граф Головкин, князь Черкасский, граф Ягужинский и другие.

Румянцев не участвовал в дворцовых схватках. В Москву он приехал, когда победители и побежденные уже определились. Наслышанная о нем как о человеке даровитом и весьма честном, императрица надеялась вовлечь его в свое окружение. Сразу по прибытии из Константинополя он был произведен в генерал-адъютанты, пожалован полковником гвардии Преображенского полка. А однажды императрица вызвала его к себе и предложила пост президента камер-коллегии. Она ждала, что он повалится перед ней на колени и станет благодарить за высочайшую милость, как это делали другие, но Румянцев заметно смутился и стал говорить слова донельзя дерзостные. Он сказал, что, будучи с ранних лет солдатом, ничего не смыслит в финансах и вряд ли сумеет «выдумать» средства для удовлетворения прихотей иноземных друзей ее императорского величества.

Анна Ивановна была поражена.

— Да вы бунтовщик, сударь! — зловеще промолвила она. — Извольте выйти вон!

Румянцев ушел, а на следующий день им занялся сенатский суд. Его лишили графского звания, всех чинов и под строгим караулом сослали в вотчинную деревню Чеберчино, что в далеком присурском крае, заселенном главным образом мордвою, черемисами да татарами.

Пять лет томился Румянцев с семьей в изгнании, мог бы до окончания своего века там остаться, да в ту пору случилась война с Оттоманской империей, придворные и вспомнили о нем. Сподвижник Петра Великого был известен как большой знаток «туретчины», умевший вершить дела, в которых другие сановники не очень-то разбирались. Государыня соизволила дать ему «всемилостивейшее прощение».