Олег Фурсин - Калигула Страница 4

И она не стала утешать Калигулу. Она поднялась с колен, на которые упала в очередном приступе горя несколько мгновений назад. И повернула сына, прячущего лицо в складках ее одежды, к тому, на что уже давно с ужасом и состраданием были устремлены лица всех участников этой сцены.

— Ты римлянин, сын мой, — сказала она. — Вот и смотри.

И он стал смотреть. Под бесконечный стук щитов и странные слова, исполненные угрозы:

— Вар, верни мне мои легионы…

Он увидел нечто подобное множеству лагерей, что строили римляне в походах. Открытая поляна; на ней полуразрушенный вал, неполной глубины ров. Повсюду посреди поля скелеты, где одинокие, где наваленные грудами. Обломки оружия. Качающиеся на виселицах останки, выбеленные солнцем кости. Человеческие черепа, пригвожденные к древесным стволам.

Он не понимал этой картины. Но страшился множества костей, конских и человеческих, черепов, глядящих на него широкими, лишенными глаз глазницами. Отец с матерью не страшились. Германик подал пример всем прочим. Стал собирать кости и нести их к открытой яме. Агриппина помогала ему.

В стороне от них, но близко от Калигулы раздался громкий мужской плач. Рыдая, простирал к дереву руки знакомый малышу кентурион, часто бравший его в свое седло.

— Я нашел тебя брат, я тебя нашел!

Кентуриона окружили соратники, увещевали его, как могли.

— Как можно узнать брата по голому черепу, дружище? — уговаривал его один.

— В самом деле, — вторил другой, — Фламинин, глупо так убиваться. Брат твой погиб здесь, но кости его смешались с другими костями, быть может, и германскими тоже. Помоги похоронить их с честью, и долг перед братом ты выполнишь. А брат уж выполнил его давно, не вернувшись из этого проклятого места…

— Что вы мне твердите, будто я ребенок, что не найти мне брата? Он получил свою первую рану еще в Косматой Галлии[15], и вот она, страшная зарубка, на черепе! А кости, что лежат под деревом? Много ли трехпалых с изуродованной левой рукой? Это — память от винделиков[16], но брат считал, что ему повезло, рука-то не правая. Он и с этим обрубком был неплох, мой брат, пока не поймали его в ловушку глупость Вара и храбрость Арминия[17].

— Вот и фалеры[18] его тут, под деревом. Вот как свиделись мы с тобою, брат! — повторял, будто в бреду, легионер, и перемежал эти слова громкими рыданиями.

Калигула подобрался поближе к плачущему Фламинину. Хотелось приласкать кентуриона, утешить. Тот ведь не скупился на ласку, когда Калигула плакал. Но Калигуле еще можно, он хоть и легионер, но маленький! а Фламинину не надо бы. И отцу тоже неправильно плакать. И маме…

Диск в руках Фламинина. Красивый такой! Белое вперемешку с синеньким. Фалеры такие еще не видел Калигула.

Он осторожно вынул из руки Фламинина награду. С диска на Калигулу взглянул Купидон. С плетеной косой, идущей от темени ко лбу. Маленький такой, как сам Калигула. И если уж честно, совсем на него похожий! Да что это, не сам ли Калигула изображен на диске? И мальчик помчался к матери, мало утешающей обычно, зато не оставляющей вопросы без ответа.

— Мама, мама, посмотри! — кричал он на ходу, захлебывался от возбуждения. — Смотри мама, это я!

Добежав до матери, он протянул ей диск из сине-белого агата с изображением Купидона. Руки матери дрожали, когда она взяла награду из рук. И губы ее тоже дрожали.

— Это Гай Юлий Цезарь[19], — сказала мать. — Но это не ты, Калигула. Благодарение Салюс[20], мальчик мой, то не ты.

И вновь на ее глазах появились слезы, высохшие было. Она была женщиной суровой, Юлия Агриппина. К себе в первую очередь, как уже говорилось. Первый приступ горя, сразившего ее в этом месте, уже был подавлен. Она постаралась справиться и со вторым.

— Пойдем, сын, — сказала она строго. — Вернем награду Фламинину. Это не наше, хоть и принадлежит нам по праву как будто. Уже не наше, мы это отдали Риму…

И она дошла, держа Калигулу за руку, до дерева, под которым стоял бормочущий что-то про Вара и легионы, бьющий себя кулаком по груди кентурион Фламинин. Склонилась перед легионером в легком полупоклоне, протянула ему диск…

Кентурион взял. Подержал диск из агата в руке, вглядываясь. Мелькнуло на лице его понимание и сочувствие. Кивнул женщине головой, не глядя в глаза. И осторожно положил награду у подножия дерева. Мать отошла. Фламинин больше не рыдал и не бормотал. Он стал собирать то, что осталось от брата на земле, поросшей изумрудным мхом и покрытой иголками…

А малыш Калигула с ужасом смотрел на череп, пригвожденный стрелой к дереву. К которому так неосторожно, так близко подвела его мать. Эта голова была когда-то живым человеком, братом кентуриона! Эта мысль испугала Калигулу. Неужели все, умерев, превращаются в это? Он слышал о гибели воинов в бою, но это означало до сих пор лишь то, что они исчезали из его жизни бесследно. Все ли они стали голыми черепами без глаз? Все ли они превратились в кости, белеющие на холмах?

Ребенок, напуганный множеством новых для него впечатлений и мыслей, ребенок, которому не удалось получить ответов на сонм вопросов, его взволновавших, вновь попытался найти себе помощь у окружающих. Но мать и отец были заняты, носили кости, которые, оказывается, были частями тела ранее живых людей. Этим же занимались воины легиона, несли со всех сторон свою страшную ношу, потихоньку разбредаясь по лесу, из которого легион вышел к ущелью.

Калигула хотел бы быть рядом с ними. Но то, чем они занимались, устрашило его. И он попятился, потянулся назад в лес. Очень осторожно, почти неслышно, и как только ему показалось, что его уже не увидят, развернулся спиной к тревожащей его картине и побежал…

Даже напуганный трехлетний малыш не мог бы бежать долго, да и не убежал бы слишком далеко. Только, когда бежишь, не стоит крепко зажмуривать глазки, а именно это сделал Калигула, пытаясь отогнать от себя жуткие видения. На каждом втором и третьем дереве леса был прибит череп. Все это означало: лес принадлежит Арминию, и всех врагов его ждет та же участь. Но что бы это сказало малышу, который бежал от ужасных костей и черепов? Ему, во что бы то ни стало, надо было удрать. Он задыхался от страха, летел…

И кубарем слетел вниз, в незамеченную им лощину. Полет был долгим, ничто не сдерживало его. И мальчик нескоро пришел в себя после того, как скатился, наконец, на самое дно, бывшее уже пологим, и потому прекратившим его стремительное движение.

Над ним было голубое, с редкими облачками небо, когда он решился все же взглянуть. Там, в вышине, было и солнце, нежданное солнце сегодняшнего дня. Его лучи просвечивали сквозь ветви дерев, что росли вверху, на склонах. Здесь, в лощине, деревьев не было. Была травка, свежая зеленая травка, и солнечные зайчики прыгали на ней, потому что там, наверху, ветер колыхал листву. Калигула присел и огляделся вокруг. Никаких костей поблизости он не увидел.

Зато невдалеке от себя разглядел норку. Из норки высунулся любопытный носик потревоженного существа. Невообразимо рыжее что-то тянулось вслед за носиком. Круглый черный кончик втягивал в себя воздух, морщился в усилиях вынюхать причину шума. То ли сноровки не было, то ли Калигула был с подветренной стороны. Только рыжее существо осмелилось выползти наполовину из норки. Это был лисенок, маленький, и не такой уж рыжий, как оказалось, местами какой-то полинялый. И все же совершенно очаровательный, а главное — живой. Калигула едва дышал, боясь потревожить его. По опыту он знал уже, что дикие живые существа плохо уживаются с человеком. Воины легионов уже приносили ему, маленькому, не имевшему друзей, то зайчонка, то волчонка, другую живность. Они не уживались с Калигулой, каждый смотрел в лес, презирая его ласки. Помнится, он горько плакал, когда сбежал волчонок. Мать, как всегда, была строга.

— Волчонок любит свободу, как ее любишь ты. Посади тебя на цепь, лиши возможности бегать и прыгать, видеть то, что тебе мило и делать то, что тебе хочется. Разве это было бы правильно?

— Ты ничего не разрешаешь мне, чего я хочу!

— Я разрешаю тебе многое, очень многое, сын. Я не кричу, когда ты взмываешь на качелях к самому небу, хотя и боюсь за тебя. Я не запрещаю тебе хвататься за короткий меч и сражаться с Фламинином, хотя очень боюсь, что рука кентуриона дрогнет, и ты, маленький, получишь рану. Я не запрещаю купаться тебе в холодных реках, ведь ты уже плаваешь, а страх — не то чувство, что украсит сына Германика. И я молчу. Да, верно, не всегда промолчу, порой я тебя наказываю, если заслужил. Но ведь и волчица не обделена разумом, и при случае она способна шлепнуть расшалившегося волчонка лапой или куснуть за загривок. Ты помнишь, что волчица вырастила Ромула и Рема? Она тоже была матерью, и они знали ее зубы на своей шкуре!