Петр Тодоровский - Вспоминай – не вспоминай Страница 4

Но в этой закупоренной землянке, наполненной настоящим газом малой концентрации, выжить невозможно. Сколько можно не дышать? Тридцать секунд, ну, минуту, а резьба коробки никак не входит в отверстие маски, и ты, как рыба, выброшенная на берег, наконец разеваешь рот и получаешь порцию газа. Дикий кашель тут же раздирает глотку, руки дрожат, и тебя, полудыхан-ного, вытаскивают из землянки. А начхиму хоть бы что! Сидит в противогазе и наслаждается, видя, как задыхаются курсантики. После очередных занятий Юра Никитин неделю отвалялся в санчасти. Мы поняли: надо начхима проучить.

В тот день майор Педик дежурил по училищу. После отбоя он закрылся в кабинете, погасил свет, улегся на диван в сапогах, накинув на себя шинель. Его кабинет находился на первом этаже. В час ночи, когда дневальный уронил голову на локти, наша тройка выбралась из казармы, подкралась к окну, где спал майор Педик, мы зажгли малую дымовую шашку и на веревочке через распахнутую форточку тихо опустили на пол. А форточку заклинили…

Начхим, майор Педик, трое суток провалялся в санчасти. Его с трудом откачали.

…Как назло, к вечеру погода испортилась: подул сильный ветер, стало быстро темнеть. Горбатая улочка опустела, даже старухи быстро собрали свои манатки, смылись… Никого. Кто в такую погоду решится высунуть нос? Никто. Тем более ОНА. Стою, топчусь, прохаживаюсь вдоль забора, всматриваюсь в сероватую мглу. Прошло более получаса, как я перемахнул через забор, а ОНА все не идет. Когда я стал уже терять надежду, вдруг мне почудилось, что там, на самом верху горбатой улочки, в сгустившихся сумерках показалась фигурка. Все ближе, все ближе… Неужели ОНА? Да, ОНА! Я протер замерзший нос, сделал шаг навстречу.

— Я уж думал не придете…

— Давно здесь?

— Да нет. Минут пять, — соврал я.

— А нос посинел, — и улыбается.

— Он у меня не любит мороза. Ветер…

— Что будем делать? — спрашивает она.

— Пока в ресторан не могу вас пригласить, — дурацкий смешок.

Она снова улыбнулась. Помолчали. И вдруг:

— Есть идея! — оживилась Янина. Я вопросительно кивнул.

— У меня дома мать. Больная. А квартира не топлена. Давно перестали топить. И дрова кончились…

— Намек понял! — радостно воскликнул я.

Быстрым шагом мы поднимаемся вверх по горбатой улочке в самый дальний участок училища, где забор делает изгиб в гущу голых деревьев. Там-то мы и начали отрывать от забора доски. То есть отрываю я, а Яна следом подбирает большие и малые куски, не пропуская ни одной щепки.

— Может, хватит? — шепчет она. — Опасно.

Но меня уже не остановить. Вошел в раж:

— На завтра ведь тоже надо, правда?

— Правда.

— И на послезавтра…

— А вы завтра сможете освободиться?

Я осмелел:

— Может, перейдем на «ты»? — говорю, продолжая вырывать доски. — Ты учишься?

— В вечерней школе. Заканчиваю десятый. А днем в госпитале, на подхвате. Пошли, я боюсь.

Последняя доска издает такой жуткий треск, что где-то совсем рядом залилась собака.

Две смежные комнатки с окнами-бойницами. В дальней на кровати с металлическими шариками лежит мать Янины. На ней — два одеяла, поверх них телогрейка и пуховый платок.

— Мама, это — Петя, — говорит Янина, засовывая доски в печурку. «Буржуйка» стоит посреди комнаты, от нее труба идет прямо в закупоренную форточку.

— Не раздевайтесь, — говорит мать

Яны, видя, что я собрался снимать шинель. — Меня зовут Эйжбета Даниловна.

— Эйжбета?

— Мама полячка, а папа русский. Воюет.

— Да, я — полячка, а мой муж и отец -русские, — подтвердила Эйжбета Даниловна. У нее запрыгал кончик носа, глаза наполнились влагой. — Садитесь, что вы стоите?

Она — копия Яны.

Я присел на краешек стула, снял ушанку. При выдохе изо рта идет пар. Почти как у нас в казарме. Смешно.

— Ну-ка, растапливай печку! — Яна протягивает мне бутылку с керосином. — Только экономно!

Я плеснул на доски. Поджег. Доски были сырые, комната мгновенно заполнилась дымом, так что пришлось приоткрыть входную дверь.

— Угости мальчика, — говорит Эйжбе-та Даниловна.

— Я сыт. Что вы!

— Сиди! — она достала банку американской тушенки, консервный нож, протянула мне. — Открывай! Раненые подарили…

— Ей-богу! Я сыт. Нас кормят, — говорю, открывая банку.

— Знаем, как вас кормят.

Наконец дрова разгорелись, «буржуйка» запела, раскраснелась. Сидим с Яной за столом, уминаем американскую тушенку с картошкой. Потрескивают дрова в печурке, над столом висит «тарелка» радио. Звучит баркарола Чайковского. Как будто и нет никакой войны.

Эйжбета подперла голову рукой, сбросила ворох одеял, смотрит на нас -юных, здоровых. Тепло, уютно, хорошо.

И вот событие — к Сергею из Астрахани приехала мать.

Мы чистили оружие: стоим за длинным столом, разбираем свои винтовки образца 1897-1912 годов, смазываем детали, переговариваемся, — когда вдруг дневальный гаркнул на всю казар-иу: «Иванов! Сергей!.. Беги на проход — к тебе мать приехала!»

Сергей обалдело смотрит на нас, стоит как вкопанный, словно ноги у него отнялись, не может сдвинуться с места.

— Чего стоишь? Беги! — говорит Никитин.

— Ребята, пошли?! — дрожащим голосом просит Сергей.

— Мы-то зачем?

— Прошу, пошли, а? — и тащит нас за руки.

И вот несемся мы втроем к проходной…

— Ма-аа-ма-а!

Сергей прижимает к груди миловидную женщину лет сорока пяти, не больше, а мы смотрим на ее слезы, безмолвные ручейки, ползущие по щекам.

— Как добралась? — еще сжимая в своих объятиях мать, спрашивает сын.

— Добралась… А исхудал-то как…

— А это мои друзья: Юра и Петр.

— Антонина Васильевна, — представляется она и достает из торбы сухари, нам и Сергею.

Мы стали отнекиваться, но Сережа сунул в руки по два сухаря, а для примера громко откусил полсухаря. Стоим, значит, в проходной, жуем сухари такие вкусные. Так, что у Юрки уши движутся в такт челюстям — вверх-вниз, вверх-вниз. Антонина Васильевна уже протягивает сухарик сержанту, дежурному.

В проходную заходит майор. Недоуменно смотрит на нас. Ему пройти никак не возможно — мы полностью заполнили проходную. Прижимаемся к стене, образуя узкий проход, прикладываем руки к вискам, во рту торчат сухари.

— Что за базар? — майор возмущен.

— Ко мне мать приехала, — радостно сообщает Сергей, предварительно вынув изо рта сухарик.

Майор улыбается:

— Вольно! — протискивается сквозь наш строй. Уходит.

Скверик. Давно не чищенный. Протоптанные тропинки расходятся в разные стороны. По ним люди сокращают свой путь.

На заснеженной скамье сидят двое: мать и сын.

— Ну, рассказывай? — говорит Антонина Васильевна.

— Все хорошо. — Сергей жует домашнюю лепешку с вяленой рыбиной.

— Тяжело?

— Привык. Не страшно. Помолчали.

— После окончания туда? Сергей вздыхает:

— А Лена перестала мне писать… Мать опускает голову, плотно сжимает губы:

— Она тебе не пара, сынок. Еще встретишь.

— Не могу забыть.

Возле суетится воробышек, подбирает крошки.

— Спасибо что приехала. — Сережа обнимает мать, целует. — Ты у меня еще такая красотка, — говорит он.

— Ну уж красотка, — плачет. — За что его так сразу…

Мать и сын раскачиваются из стороны в сторону. Молчат.

Мимо них идет женщина. Встречается глазами с Сергеем. Он вскакивает, вытягивается в струнку:

— Здравия желаю!

Женщина смотрит на него. Не узнает.

— Мы с вами ездили на хлебозавод.

— Да-да… Вспоминаю, — и разглядывает юношу своим опытным взглядом. Хотя по глазам видно — не помнит.

— Конечно, у вас за это время было… Забыл ваше имя, отчество.

Женщина улыбается — напор настоящего мужчины.

— Ефросиня Александровна.

— Сережа, — протягивает руку. Антонина удивлена: женщине не

меньше пятидесяти лет… Какие могут быть отношения с ней у Сережи?.. А они уже удаляются. Сергей размахивает руками, о чем-то рассказывает женщине. Ефросиня смеется, каждый раз откидывая голову назад.

Антонине становится совсем грустно: зачем ее сыну эта пожилая женщина, что у них общего?..

— Я вас часто вижу во сне, — фантазирует курсант.

— Ну да?! — и смеется. Ей приятно -рядом юноша — смешит ее. Явно она ему нравится.

— Ей-богу! Видел-то я вас всего один-единственный раз, когда вы подавали тогда буханки хлеба, помните? Я все смотрел на вас и думал: какое милое лицо у этой молодой женщины.

Ефросиня просто вспыхнула от удовольствия.

— Мальчик, ты из какого батальона? — стрельнула глазами.

— Минометного.

— Это где капитан Лиховол?