Илья Бражнин - Моё поколение Страница 4

Все вернулись к своим обычным занятиям. Никто не придавал особого значения набегу инспектора, никто не подозревал, что этот незначительный случай станет рубежом исторических для гимназии событий, потрясений, даже катастроф.

Не подозревал этого и сам Адам Адамович, постучавший спустя пять минут в двери директорского кабинета.

Не подозревал этого и помощник классных наставников Игнатий Михайлович Мезенцов, сменивший Адама Адамовича в директорском кабинете. Вызванный к начальству с наказом «явиться без промедления», Игнатий Михайлович струхнул. Он и от природы-то был трусоват и мелкотравчат, а тут ещё многозначительное «явиться без промедления» и известная всем строгость нового директора, присланного месяца четыре тому назад Петербургским учебным округом. Прежний директор, бывший почти либералом и относившийся к гимназистам по-человечески, в эти свирепые годы оказался неугоден петербургскому начальству. В Архангельск был направлен с ревизией окружной инспектор, ярый монархист, известный к тому же своим крутым нравом. Он нашел, что гимназические порядки не соответствуют жесткой системе дисциплинарного просвещения, насаждаемой черносотенным министром Кассо. Старый директор был смещён, и на его место назначен был статский советник Аркадий Борисович Соколовский.

Первого сентября 1911 года Архангельская губернская гимназия отпраздновала свой столетний юбилей. Новое, второе столетие её существования и суждено было открыть Аркадию Борисовичу, прибывшему в Архангельск вскоре после юбилея.

Новый век открывался ожесточенным наступлением на всякого рода вольности. Гимназистов быстро подтянули. Высота воротничка, ширина ремня и полей фуражки, цвет шинельного сукна, блеск пуговиц и пряжки — всё было регламентировано со скрупулезной точностью.

С ещё большей решительностью обратился новый начальник к тем сторонам гимназического бытия, которые соприкасались с внешним миром. Гимназистам было строжайше запрещено посещение каких бы то ни было сходок, собраний, чтений, лекций, вечеров; запрещалось показываться в городском театре, клубе приказчиков, ресторанах, кухмистерских, кинематографах. Даже в городском сквере, на катке и просто на улице гимназисты имели право появляться не позже восьми часов вечера. По мнению Аркадия Борисовича Соколовского, учащийся должен был быть всемерно огражден от всяких влияний общественности. Как опасны эти влияния, тому имелись явные и устрашающие доказательства в истории последнего пятилетия, особенно в девятьсот пятом — шестом годах, когда из-за брожения среди учащихся пришлось даже временно закрыть гимназию.

Призрак девятьсот пятого года всё ещё незримо витал над толстостенным трехэтажным зданием гимназии, увенчанным крохотным церковным куполком. Так, по крайней мере, казалось Аркадию Борисовичу Соколовскому, переступившему порог «вверенного ему учебного заведения» с непреклонной решимостью покончить с грозным призраком раз и навсегда. Результаты его решительных действий сказались очень скоро. В первые же три месяца директорствования Аркадия Борисовича из гимназии было исключено за вольные мысли и вольное поведение девять человек и столько же взято на замечание.

Седьмой класс пока менее других чувствовал начальственный гнет и самого Аркадия Борисовича, и педагогов. Объяснялось это прежде всего тем обстоятельством, что классным наставником у семиклассников был Степан Степанович. Этот суровый старец с первых же шагов невзлюбил нового директора, считая его выскочкой, рукосуем и временщиком. Чин статского советника, равный директорскому, более двадцати лет работы в Архангельской гимназии и некоторые связи в Петербургском учебном округе позволяли ему по отношению к Аркадию Борисовичу держать себя более свободно, чем другие преподаватели. Будучи человеком строгих правил и твердого характера, Степан Степанович считал себя ответственным за состояние класса и не склонен был никому переуступать ни своих формальных прав, ни своих нравственных обязанностей. Твердость его до поры до времени ограждала семиклассников.

Вторым обстоятельством, выделявшим класс среди других, было то, что в нем учился сын директора Андрей Соколовский. Он сидел на одной парте с Илюшей, но оба до сих пор близко не сошлись. Отношения их нельзя было назвать ни дружественными, ни враждебными. В каждом жило чувство настороженности. Нынче, увидя в руках соседа тетрадку Рыбакова, из-за которой произошло столкновение с инспектором, Андрюша Соколовский полюбопытствовал заглянуть в неё, но Илюша поспешил спрятать тетрадку в карман.

— Видишь ли, — несколько смутясь, объяснил он, — это ведь не моя же. Я её вернуть должен. И потом, понимаешь, и неинтересно.

Андрюша прищурил холодные глаза:

— Но тебе интересно. Почему же мне…

Он не договорил и отвернулся, принявшись выводить какие-то каракули на полях немецкой грамматики. Илюша искоса поглядел на Андрюшу и заметил, как порозовели его уши. Тонкие длинные пальцы сжимали склоненную над книгой голову. Андрюша почувствовал, что на него смотрят, обломил карандаш, резко поднялся и, спросясь у немца, быстро пошел к двери. У него была такая же, как у отца, походка — прямая, негнущаяся.

Он прошел в уборную и там закурил, пуская дым в душник. Это было рискованно и могло вызвать самые неприятные последствия, но Андрюша даже и не думал об этом. Ему было тяжело, и никто не хотел ни понять, ни принять его тяготы. Это длится более трех месяцев. Три с Лишним месяца назад он приехал сюда с отцом, матерью и двумя сестрами. Отца перевели в Архангельск по службе, дочери, следовательно, должны были отныне здесь искать женихов, а Андрюша здесь кончать гимназический курс. Новый директор был ненавистен гимназистам. Андрюша походил на отца и лицом и повадками, — его сторонились. Ему не доверяли, и он не сумел сойтись ни с кем из одноклассников. Он был одинок. После уроков, разлетаясь веселыми стайками по домам, гимназисты перекликались друг с другом, пересмеивались, перекидывались снежками, сговаривались о вечерних встречах или о запрещенных начальством походах в кинематографы. Андрюша уходил домой один.

В прежней гимназии было почти то же. В новую Андрюша ехал с тайной надеждой наладить товарищество. Но это не удавалось. От этого было ещё горше, чем на старом месте…

Он отлично учился. У него была хорошая память, и от отца он перенял воспитанную годами методичность. Успехи не пошли ему на пользу. Они оценивались иронически — конечно, директорскому сынку подсыплют лишнюю пятерочку… Тогда он забросил уроки. Он хотел получать двойки. Но преподаватели угодливо вытягивали его на тройки. Пришлось снова сесть за книги. Теперь Андрюше мало было даже и четверки. Кто-нибудь из чинопоклонных педагогов мог за ответ, стоящий четверку, поставить пять. Он должен был и тут себя оборонять. Он должен был получать только заслуженные, полноценные пятерки. Полночи просиживал он над какой-нибудь задачей и не поднимался до тех пор, пока не приводил её к концу. Одноклассникам его случалось помогать друг другу. Андрюша ни к кому не мог обратиться за помощью. Между ним и товарищами стояла глухая стена.

Глава четвертая. СЮРТУК РИМСКОГО ПОКРОЯ

Во время большой перемены к семиклассникам стали поступать тревожные сообщения. Пронырливые вездесуи из младшеклассников, ухитрявшиеся видеть, слышать и знать решительно всё, что происходит в гимназии, доносили, что Кулик побывал у Петрония (то есть у директора), что после того через сторожа Хрисанфа вызван был туда же Мизинец (так звали гимназисты за малый рост и хлипкое телосложение помощника классных наставников Мезенцова). Последним поступило сообщение: «В седьмом классе идет обыск. Мизинец обшаривает парты».

Семиклассников не на шутку встревожил этот устный гимназический телеграф, хотя большинство из них и не придавало особого значения стычке с инспектором на уроке немецкого языка. Разве не случалось и раньше, что Адам Адамович припугнет кого-нибудь для острастки угрозой пожаловаться директору. Но угроза почти всегда оставалась только угрозой. Считали, что и нынче всё как-нибудь обойдется. Сообщение об обыске развеяло, однако, эти надежды и всех переполошило. Никишин, услыхав про обыск, глухо выругался и бросился из зала в коридор, в который выходили двери старших классов. Тотчас же Рыбаков оказался за его спиной, а вслед за ним кинулся и Илюша. Все трое одновременно подбежали к дверям седьмого класса.

— Стой, Николай, у меня Кропоткин, — сказал Рыбаков торопливой скороговоркой.

Никишин, схватившийся уже было за дверную ручку, остановился: