Ольга Михайлова - Проклятая русская литература Страница 4

Голембиовский с грустной улыбкой покачал головой и продолжил, чуть нажимая на слова.

– Однако обладаем ли мы сами потенциалом для этого переосмысления? Стали ли мы сами качественно иными? Ведь так легко назвать дурным то, что веками звали добрым, облить помоями вчера превозносимое, опошлить высокое…

Верейский покачал головой и твердо ответил:

– А был ли я когда-то не иным, Борис Вениаминович? Вы же сами всё время твердили, что я не от мира сего. Кстати, почему вы выбрали меня из трёх ваших аспирантов?

Зав. кафедрой усмехнулся.

– Именно потому, что вы не от мира сего. Филология – вещь скользкая, релятивистская, любое суждение в ней с равным успехом заменяется противоположным и равно доказывается. И всё же – verum plus uno esse non potest.[1] Мне всегда казалось, что у вас правильный критерий истины.

– А у вас? – осторожно спросил Верейский.

Голембиовский пожал плечами.

– Помните незыблемый филологический закон: заниматься только теми персоналиями, которые вам по душе? Это в чем-то очень верно: влюбленный взгляд видит глубже. Но с годами я понял, что в чем-то это глубоко неверно: любовь ведь и застит взгляд, заставляя многого не замечать. Когда я в юности писал диплом по Лермонтову – я ненавидел лютой ненавистью любого, уничижительно о нём отозвавшегося. Я понимал, что он – не образец нравственности, но влюбленность в его стихи и прозу пересиливала это понимание. Его скорби вызывали сострадание. – Голембиовский вытащил сигарету, Верейский привычным жестом подвинул ему пепельницу. – Сейчас смотрю на него холодным, бесстрастным взглядом, взглядом старика. Я вижу его кощунства, лживость, греховность, для меня понятна и его кара – он умер подлинно по грехам своим. Я его недавно перечитал. Очень критически. Талант. Всё равно талант. Но сколько он испортил во мне… Сколько лет я сам мыслил по-печорински? Мне пришлось похоронить всё, что у меня было, чтобы понять, какой это, в сущности, был подлец…

Верейский удивился. Он знал Голембиовского, как ему казалось, целую вечность, но не понял, о какой порче тот говорит. Впрочем, тот никогда о себе и не распространялся.

– Но так, стало быть, вы стали иным, и можете переосмыслить содержание его книг?

– Могу, князь, – кивнул Голембиовский.

– Бога ради, Борис Вениаминович, перестаньте, – взмолился Алексей, ему подлинно было неловко.

– С чего бы? – Голембиовского окружало облако сигарного дыма, он откинулся в кресле и продолжил, – знаете, Алёша, я недавно прочёл «Солярис» Лема. Не люблю модных новинок и обычно читаю книгу, когда пройдет четверть века со дня написания – тогда становится понятно: уцелела она в вечности или канула в Лету. – Он сбросил пепел с сигареты, и вяло пожевал губами, – мыслей в книжке – на афоризм. Однако, верный. Прежде чем осваивать далекие вселенные и изменять мир, подумай, кто ты? – ибо созданное тобою будет твоим образом и подобием. Если ты – безграмотный неуч, созданный тобою мир будет невежественным. Если подлец – он будет подлым. Если ты плебей – создашь хамское общество, лишенное благородства. Если ты не знаешь Бога – построишь страшный безбожный мир… – Голембиовский снова вздохнул, – в этом смысле я – за аристократию, ваша светлость. Единственные люди, могущие изменить творение к лучшему, это истинные аристократы: мудрецы и святые. Но вот беда: мудрецы считают глупым менять мир, а святые находят Божий мир прекрасным, ибо внутри них самих – рай. В итоге мир меняют только плебеи с «кипящим возмущенным разумом»… И всякий раз… «выходит такой мрак, такой хаос, нечто до того грубое, слепое, бесчеловечное, что все здание рушится под проклятия всего человечества раньше, чем бывает достроено…» Но беда в том, что оплебееная Россия даже не чувствует сегодня своих потерь, плебеи бредят новыми реформами, забывая, что любые реформы, предпринятые плебеями, всегда оказываются плебейскими. Сегодня в России невозможно назвать хотя бы десяток высоконравственных людей, которым можно было бы доверить управление страной… И надо наконец задуматься – почему? И если задуматься об этом не хочет никто – почему бы не задуматься нам?

– Мне кажется, что для начала надо просто отказаться от старых клише. – Верейский смотрел сквозь клубы сигарного дыма, но, продумывая свою мысль, явно ничего не видел. – Историки литературы постоянно тиражируют кондовую либеральную схему, состоящую в противопоставлении прогресса и реакции и, что ещё смешнее, демократии и тирании, хотя вождь аристократов звался в Афинах олигархом, а предводитель демократов – тираном. Но кто сегодня об этом знает? А в итоге все, у кого можно обнаружить пустопорожнюю фразеологию свободы и утопию равенства, заносятся в разряд прогрессивных умов, прочие осуждаются как реакционеры. А это вздор. Где критерий «реакционности»? Что это? Партии или направления, которые принимали бы наименование «реакционных», никогда не существовало. Это жупел. Сегодня реакционным называется тот, кто не доверяет демократам, реакционерами могут также считаться приверженцы социализма, их же предшественники в 1917 году обвиняли в реакционности царское правительство, равно реакционны сегодня мечтающие о монархии. Это дурной круговорот чёрного пиара в политике.

– И в литературе, – кивнул Голембиовский. – При этом попробуйте понять, что есть прогресс? Каковы его цель, направление, принципы? Прошлогодний октябрьский переворот – реакционен или прогрессивен? Но, – он снова сбросил пепел с сигареты, – даже ярые прогрессисты, думаю, согласятся, что любой прогресс дегенеративен и реакционен, когда распадается душа и разрушается мораль.

– Вот это и есть критерий переоценки, – спокойно подхватил Верейский, – с ним и будем сверяться. Или у вас есть другой, Борис Вениаминович? Категорический императив?

– Да ну его, – зло отмахнулся Голембиовский, – осточертели все эти кантианцы с их автономией, прыгающие в сальто-мортале по ту сторону добра и зла ницшеанцы, поклонники Сартра, озабоченные внутренней свободой, сублимирующие либидо фрейдисты, сюрреалисты, созерцающие себя в зеркале немотивированности, и несть числа последующим – весь этот несчастный мир ищет себя, но что он нашёл? Там взять нечего и тонкость интерпретаций этих глупостей никого мудрее не сделала, ваша светлость.

Верейский снова с укором посмотрел на учителя и ничего не сказал.

– Вам всё равно пока не защититься, – продолжал Голембиовский, – почему бы не поразмышлять на досуге? Об опасности рытья в грязном белье вас и предупреждать не надо, я помню, с каким лицом вы читали письма Достоевского, – Верейский и вправду заставлял себя читать любую личную переписку классиков, – хотя иные литературные реалии, уверяю вас, именно в грязном белье и зарождаются, – усмехнулся профессор, – но главное, как призывал в «Анналах» Тацит, судить sine ira et studio[2]. Давайте постараемся увидеть портрет автора в его книгах, а влияние книг будем оценивать по заповедям…

– Синайским или сионским? – полюбопытствовал Верейский.

– А, что, синайские, по-вашему, реакционны? – усмехнулся Голембиовский, – сионские прогрессивней?

Верейский, несмотря на декларируемый им отказ от кондовых либеральных схем, считал именно так, и Голембиовский кивнул.

– Ладно, литературу страны, возросшей на заповедях сионских, оценивать будем по заповедям сионским. Иное было бы, разумеется, методологической ошибкой. Итак, критерий истины – христианская мораль.

– Сможем ли? – Верейскому всегда была свойственна некая неуверенность в своих силах.

– Почему нет? Возможности понимания текста вовсе не беспредельны, мой мальчик, – утешил его Голембиовский, – безграничны возможности непонимания. К тому же – вопрос-то это всё-таки сугубо академический…

Голембиовский условился с ним, что не будет знакомить Каценеленбогена, Розенталя и Шапиро с их литературными изысканиями, а вот беднягу Маркушу Ригера и бездельника Шурика Муромова к их дискуссиям привлечёт. Это, глядишь, и развлечет ребят, и позабавит…

– Если и Ригер назовёт меня князем – я повешусь, – предупредил Верейский.

Глава 2. «Ангел во плоти»

«Мораль есть учение не о том, как стать счастливым,

а о том, как стать достойным счастья».

Разговор с Голембиовским странно расслабил Верейского, точнее, словно вытащил из его сердца тупую занозу. То, что учитель понял и поддержал его, облегчило душу. Польстило и проступившее благое мнение о нём Голембиовского, в общем-то, весьма скупого на оценки. Верейский направился домой, на ходу обдумывая состоявшийся разговор. Попытка переоценки классической литературы давала ему возможность забыться от своей потери, уйти в филологические штудии, которые всегда умиротворяли и сосредотачивали. Понравилась и идея потолковать на эту тему с Муромовым и Ригером.