Юрий Домбровский - Гений жанра Страница 4

Он не знал, кто она, откуда приехала, кто её родители. И ему неловко было спросить об этом. Её белокурые волосы, голубые глаза, звонкий, прозрачный смех, непринуждённость – нет, с тех пор он ничего подобного не видел, или ему это казалось, потому что подобное сильное чувство больше не посещало его. И, может быть, он уже не полюбит.

Горы Кавказские казались ему тогда священными… Так рано! В десять лет. О, это загадка, этот потерянный рай, казалось, будет до могилы терзать его ум! Иногда ему делалось странно, и он готов был смеяться над этой страстью, над своей первой любовью, но чаще – плакать…

С осени, по возвращении в Тарханы, начались более-менее постоянные занятия Мишеля. Выбор учителей, по мнению его бабушки, оказался неудачным. Француз Капе, очевидно, не внушал более особого интереса к французскому языку и литературе: в ученических тетрадях Мишеля всё больше появлялось стихов русских, нежели французских – в библиотеке бабушки и так было предостаточно книг на французском языке. Бежавший из Турции грек тоже оказался неспособным заменить француза, вскоре совсем забросил занятия и открыл своё скорняжное дело. Теперь Мишель под руководством новых учителей и с помощью самообразования овладевал не только языками, но и изучал европейское искусство в целом и литературу в частности. Он уже сожалел, что не слыхал в детстве русских народных сказок: в них, верно, больше поэзии, чем во всей французской словесности. Его пленяли загадочные, мужественные, но отверженные обществом корсары, преступники, пленники, узники…

Тем временем до Тархан донеслись эхом первые известия о восставших на Сенатской площади декабристах, что привело юного поэта в небывалое волнение. А чуть позже уже говорили о восстании Черниговского полка на Украине. Всё проходило где-то далеко, но тревожило ум Мишеля, заставляло всё больше думать о том, что в мире так много несправедливости.

А спустя два года после возвращения с Кавказа двенадцатилетний Михаил уехал с бабушкой в Москву. Перед этим он всё-таки встретился с отцом и даже навестил отцовское имение в Тульской губернии, но особой радости от встречи с ним не испытал.

В Москве он присматривался к родственникам, которых раньше не знал, знакомился с дальними родственниками Мещеряковыми, со своими дальними братьями. Мишеля начинали готовить к поступлению в университетский благородный пансион. Первыми учителями здесь ему стали Зиновьев – преподаватель латинского и русского языка в пансионе и француз Гондро – бывший полковник Наполеоновской гвардии, которого скоро сменил англичанин Виндсон, познакомивший его с современной английской литературой. Занятия в пансионе должны были продлиться два года, чтобы потом, сдав экзамен, можно было бы поступить в Московский императорский университет.

В пансионе процветал вкус к искусству и литературе. Здесь проходили занятия по словесности, молодые люди пробовали себя в самостоятельном творчестве, и Мишель смог здесь открыть даже свой небольшой журнал, куда товарищи по учёбе писали свои заметки, статьи и стихи. Юный поэт горячо принялся за чтение. Сначала он залпом поглощал Шиллера, особенно его юношеские трагедии. Потом взялся за Шекспира – в письме к бабушке он вступался за его честь, цитировал «Гамлета».

По-прежнему его мечущаяся душа искала родственную душу. Последний год пребывания в пансионе давался ему очень нелегко.

Его мрачные разочарования усиливались и личной драмой, самой что ни есть реальной драмой в его жизни. Срок его воспитания под руководством бабушки подходил к концу. Отец всё чаще и чаще навещал сына в пансионе и отношения его с тёщей обострились до крайнего предела. Вся эта борьба развивалась на глазах Михаила Юрьевича. Бабушка, ссылаясь на свою одинокую старость, взывая внука к чувству благодарности, отвоёвывала его у зятя, пригрозив, что лишит внука всего наследства и переведёт своё имущество в род Столыпиных, если внук по настоянию отца уедет от неё. Под таким давлением Юрию Петровичу пришлось вновь отступить, хотя отец и сын уже сильно привязались друг к другу. Отец, наверное, теперь как никто другой понимал, насколько одарён его сын. Во всяком случае об этом свидетельствовало его предсмертное письмо к сыну – несколько позже всех этих событий.

И стихотворения Михаила того времени ярко отражали его состояние. У него проявилась склонность к воспоминаниям: в настоящем, очевидно, ему было мало отрады. Чувство одиночества переходило в невыносимую депрессию. Он уже готов был порвать с внешним миром, создать в уме своём «иной мир и образов иных существованье», считая себя «отмеченным судьбою», сыном природы. Земной мир казался ему тесным, порывы его души «удручено ношей обманов», и уже стоял перед его глазами призрак преждевременной старости. В этих его излияниях, конечно, было немало юношеской игры и чувств героического настроения, но в их основе, безусловно, лежали его искренние огорчения и несомненный его духовный разлад с окружающей действительностью. Юный поэт отказывался от своих вдохновений, сравнивая свою жизнь с осенним днём, рисуя измученную душу «Демона», живущего без веры, с презрением и равнодушием ко всему на свете. Немного спустя, оплакивая отца, он себя и его называл «жертвами жребия земного»:

– «Ты дал мне жизнь, но счастья не дано!..»

Михаил Юрьевич уходил из детства, которое уже давно само ушло от него…

Спустя два года после возвращения с Кавказа бабушка повезла Лермонтова в Москву, где сняла для проживания небольшой деревянный одноэтажный (с мезонином) особняк на Малой Молчановке. Она стала готовить внука к поступлению в университетский благородный пансион сразу в четвёртый класс. Учителями его были Зиновьев (преподаватель латинского и русского языка в пансионе) и француз Гондро, бывший полковник наполеоновской гвардии, которого скоро сменил англичанин Виндсон, познакомивший Лермонтова с английской литературой. В пансионе будущий поэт обучился грамотности и математике. После обучения он овладел четырьмя языками, играл на четырёх музыкальных инструментах: семиструнной гитаре, скрипке, виолончели и фортепиано, увлекался живописью и даже владел техникой рукоделия. В пансионе Лермонтов оставался около двух лет. Здесь под руководством преподавателей Мерзлякова и Зиновьева прививался вкус к литературе: происходили «заседания по словесности», молодые люди пробовали свои силы в самостоятельном творчестве, существовал даже какой-то журнал при главном участии Лермонтова.

Поэт горячо принялся за чтение. Сначала он увлёкся Шиллером, особенно его юношескими трагедиями, затем он принялся за Шекспира, в письме к родственнице даже «вступался за честь его», цитировал сцены из «Гамлета». По-прежнему искал он и родную душу, увлекаясь дружбой то с одним, то с другим товарищем, испытывая после разочарования, негодуя на легкомыслие и измену друзей.

Последнее время его пребывания в пансионе в 1629 году отмечалось в его произведениях необыкновенно мрачным разочарованием, источником которого была совершенно реальная драма в личной жизни Лермонтова.

Срок воспитания его под руководством бабушки приходил к концу; отец часто навещал сына в пансионе, и отношения его к тёще обострились до крайней степени. Борьба развивалась на глазах Михаила Юрьевича, она подробно была изображена в его юношеской драме.

Во всяком случае именно об этом свидетельствовало его предсмертное письмо сыну, в котором он с любовью обращался к нему: «…Ты одарен способностями ума, не пренебрегай ими и всего более страшись употреблять оные на что-либо вредное и бесполезное: это талант, в котором ты должен будешь некогда дать отчёт Богу! Ты имеешь, любезнейший сын мой, доброе сердце… Благодарю тебя, бесценный друг мой. За любовь твою ко мне и нежное твоё ко мне внимание…»

Стихотворения того времени – яркое отражение пережитого поэтом. У него появилась склонность к воспоминаниям: в настоящем, очевидно, было немного отрады. «Мой дух погас и состарился», – писал он, и только «смутный памятник прошедших милых лет» ему оставался «любезен». Чувство одиночества переходило в беспомощную жалобу – депрессию. Юноша готов был окончательно порвать с внешним миром, создавая в уме своём «мир иной и образов иных существованье», считая себя «отмеченным судьбой», «жертвой посреди степей», «сыном природы». Ему казался «мир земной тесен», порывы его «удручены ношей обманов», перед ним то и дело возникал бледный призрак преждевременной старости… В этих излияниях, конечно, было много юношеской игры в страшные чувства и героические настроения, но в их основе лежали безусловно искренние огорчения юноши, несомненный духовный разлад его с окружающей действительностью.

К 1829 году относились его первый очерк «Демона» и стихотворение «Монолог», предвещающее «Думу». Юный поэт отказывался от своих вдохновений, сравнивая свою жизнь с осенним днём и рисуя «измученную душу» Демона, живущего без веры, с презрением и равнодушием ко «всему на свете». Немного спустя, оплакивая отца, он себя и его называл «жертвами жребия земного»: «ты дал мне жизнь, но счастья не дано!..».