Роман Шмараков - ПОД БУКОВЫМ КРОВОМ Страница 4

Случилось так, что император Фридрих пришел со своим воинством в эти края и осадил Крему. Он расположился вокруг города со всеми своими силами, а по округе отрядил своих зажитников, дабы они искали, чем продовольствовать людей и лошадей, захватывали пленников и угоняли скот в его лагерь. Сколь было возможно, он придвинул к городским укреплениям осадные машины, которые велел соорудить своим мастерам, и они обстреливали стены города и его башни, дома и улицы, просаживая крыши, сокрушая покои и службы, снося все, что было из дерева; они делали это с утра до вечера, и горожанам негде было укрыться, так что не находилось у них места, где пообедать, чтобы небо не смотрело им в тарелку: так все было разбито. Город, однако, хоть не отличался величиной, был хорошо укреплен в ожидании подобного случая, в нем были башенные самострелы и все защитные приспособления, так что осаждавшим доставалось не меньше; а кроме того, там хорошо знали, что не стены, а мужи защитой городу, и имели достаточно храбрости, чтобы выезжать из ворот и завязывать схватки на копьях и мечах, причем с обеих сторон было совершаемо немало доблестных дел. Нападавшие спрыгивали в ров, а потом лезли наверх, держа секиры в руках, чтобы ломать палисады, и щиты над головой, так как люди со стен метали камни и ядра. Осада тянулась долго, и император не мог уйти отсюда, чтобы добраться до миланцев, как он того хотел. В один прекрасный день его любимый сокол, с которым он ездил на охоту, улетел от него, перелетел за стены и кружил над городом. В саду у графа рос молодой дуб, который велено было не трогать, хотя он со временем обещал бросить тень на все цветы и деревья; на его-то ветви и сел императорский сокол, устав виться в небе, а когда граф, выйдя из дому и завидев его, поманил, то послушно опустился к нему на руку. Узнав, что случилось, император отправил в Крему своего герольда и его ученика с требованием вернуть птицу. Градоправитель созвал совет; немало было сказано речей, но как всегда бывает, когда дело идет о жизни и имении каждого, не было никакого согласия, возвращать ли императору, что он требует, или нет, и что для них удобнее и безопаснее. Тогда граф, присутствовавший там, попросил слова и сказал, что ему удивительно слышать, что никто не заботится о том, чтобы состязаться с императором там, где он привык распоряжаться неоспоримо, именно на поприще великодушия: все только и выгадывают, что можно сохранить и что страшно потерять от этого нежданного подарка, между тем как он, довольно зная императора, уверяет их, что тот проявит все необходимое упорство, чтобы взять город, и им теперь следовало бы отказаться от попечений о своей жизни и имуществе, ибо рано или поздно, а о том и другом позаботится Фридрих. «Впрочем, — прибавил граф, — я утверждаю, что iure soli сокол этот принадлежит мне; и если вы, на кого небесами возложено попечение о городе, не в силах принять решения, то я улажу все за вас по своему разумению». С этими словами он свернул соколу шею, а потом кликнул поваров и велел зажарить его, оказав все искусство, на какое они способны, чтобы усладить человеческое нёбо. Сверх этого он распорядился приготовить к вечеру торжественную трапезу и пригласить на нее императорских послов, велев передать им, что город решил наконец с соколом. Послы прямо раздулись от гордости при виде того, как одно имя их владыки утихомиривает непокорных; они щедро заплатили гостиннику, хотя город постановил содержать их на общественный счет, отдали вычистить платье и ввечеру явились на пир. Празднество было пышное — хотя для тех, кто знал, что это поминки, веселья тут было мало, ибо они трепетали за себя больше, нежели когда-либо; а когда послы сполна отдали честь всему, что им предлагалось, и насытились, то стали говорить, что теперь время отдать им сокола, ибо негоже императору ждать так долго. Тогда граф, обратившись к послам, сказал: «Верно вы говорите, теперь этот сокол ваш, так что едва ли кто-нибудь сможет у вас его отнять; и нельзя сказать, что он не разделил с вами пиршества и веселья, насколько ему было доступно», — и велел внести и показать им блюдо с головой сокола, его когтями и потрохами. Поняв, что случилось, послы пришли в гнев и принялись угрожать горожанам самыми крайними карами от государя, кои явит он по взятии их города: а что он возьмет его, в том можно не сомневаться, особливо теперь, когда ему нанесено подобное оскорбление. Словами не передать, что испытали горожане, слыша, в какую беду ввергло их распоряжение графа, и как они в своем сердце проклинали день и час, когда явился он в их город. После того как послы закончили, граф сказал: «Мы вас слышали; а теперь — ибо час уже поздний — возвращайтесь к императору и передайте ему следующее. Не от нашего лица вы будете говорить перед ним — наши речи вы могли бы исказить из желания раздуть в нем гнев и жажду мщенья; нет, скажите ему от имени того сокола, которому теперь всего уместней говорить вашими устами. "Ты знал, мой владыка, — говорит он, — что я смертен; знал это и я — насколько Творец, создавший и тебя, и меня, заронил в мою душу знание моего удела — и ни в коей мере не рассчитывал быть удачливей всякой другой твари. Узнай еще, что мне отрадно было умереть не в пору старости, когда моя кровь охладеет и я стану для всех посмеянием, а сейчас, пока я еще ношу всю свою силу и в полной славе могу проститься с жизнью, забранной у меня благородными руками. Знай, кроме того, что потому еще смерть была для меня благодеянием, что мне не придется увидеть, как ты одолеешь и возьмешь этот город и он истлеет и рухнет в пожаре; как мужей его, избегнувших меча, ввергнут в колодки и узилище, а жен и дев повлекут на бесчестье дикие звери, подстрекаемые слепой яростью; как от оскверненных храмов и очагов поднимется вопль до самого неба и как драгоценнейшее место на земле превратится в мерзостный пустырь. Скажу тебе также, что тот, кто наделил меня силой летать под самым солнцем, озирая так широко, как только может око, не лишил меня и великодушия — ибо я не убиваю из мести, но только чтобы насытиться; и не на то, казалось мне, даны благороднейшие чувства зрения и слуха, чтобы созерцать и слышать все горькие и недостойные зрелища, выпавшие побежденным, и обонять лишь смрад, восходящий от земли. Скажу наконец, о мой владыка, что мне горько думать, что виновником всего этого будешь ты, которого я любил больше всех людей и привык чтить как существо божественной природы и с которым разделял самое царственное из свойств: властвовать над своим гневом и щадить тех, чьи вины несоизмеримы с нашим могуществом. На этом прощай"».

Послы отправились к императору, чтобы донести ему все виденное и слышанное, и когда он узнал, как в Креме обошлись с ним, он обещал причинить городу всю скорбь, на какую будет способен. Он распорядился выстроить деревянную башню в шесть связей, и его мастера работали над ней и ночью и в Господние дни; а когда ее сделали, то пятьсот человек тянули ее к городу, а чтобы горожане не подожгли ее огнем и не разбили камнями, он распорядился повесить у нее спереди и по бокам корзины, куда поместили заложников и пленников, так что горожане ничего не могли сделать; и эта башня была подведена к городу, и с перекидного моста по ней пошли на стены, а таранами били в ворота, и с ее помощью Фридрих овладел этим городом. Уцелевшим горожанам он разрешил выйти с тем, что каждый унесет в руках, и отпустил куда глаза глядят, а потом предал город своим людям и кремонцам, державшим его сторону, и они сравняли Крему с землей. Что до графа Фереттского, то Фридрих, осведомившись о том, что делалось на заседании и кто подал такой совет относительно сокола, велел посадить его в железную клетку и давать ему столько еды, чтобы он не умер с голоду. Хотя он испытал многое, это было всего хуже; его сыновья погибли при взятии города, выказав доблесть, замечательную для юного возраста, а о судьбе жены, которой дорожил он больше всего, не было известий; он слышал, как проклинали его уходившие люди, которые из-за него потеряли свой город, и каждый раз, когда человек, его охранявший, приносил ему еду, граф принимался оскорблять его в надежде, что тот его убьет, но император, уезжая к Милану, настрого наказал беречь пленника.

Так продолжалось не день и не два, а потом к тюремщику явились три человека и сказали: «Император велит доставить пленника к нему, а нам быть провожатыми». Они показали на то грамоты, тюремщик отдал им графа, и они погрузили его в клетке на телегу. Долго его везли, в деревнях над ним смеялись, дети бросали в него грязью, и все обсуждали, что император намерен с ним сделать, и предлагали, что сделал бы каждый из них, будь он императором. Однажды вечером его доставили к какому-то пышному зданию и велели вылезать, ругая его замедленье, хотя у него ноги отвыкли двигаться, и ввели на порог, где, думая, что привезен на суд, он увидел среди ярких факелов и разных блюд, источающих ароматы, тех людей, с коими распрощался много лет назад, в тот самый час, когда вызвался сопровождать магов. Канцлер с недовольным видом еще отряхивал свое торжественное платье от подливы, которая его забрызгала, а император держал красное полотенце, поданное после омовения рук, и только начал его разворачивать. Граф поглядел окрест с сильнейшим удивлением, и когда люди его заметили, то начали спрашивать, не с того ли света успел он вернуться, что выглядит таким изумленным, и не дьявола ли довелось ему повидать, на что он отвечал: «Не дьявола, но нечто такое, чего лучше бы я не видел». И покамест он приходил в себя — а ведь для него словно перевернулся мир — и вокруг него сгрудились люди, он отвечал им на вопросы и рассказывал, что приключилось с ним за одно мгновенье, которого не хватило бы, чтобы оседлать коня. Все качали головой, спрашивая друг у друга, видано ли такое, и хором славили магов (а это они привезли графа, я думаю, вы уже поняли), которым дано небесами такое поразительное искусство.