Баир Жамбалов - Прыжок над Рекой Времени Страница 4

Вперёд выходил седоватый, рядом с ним также выступил вперёд выходец из ближних долин Семиречья, чья роль была понятна каждому. Но двое, более молодые, оставались позади.

Седоватый излагал неторопливо на интересном для Анвара, да и также для остальных, языке, что не мог напомнить ему ничего определённого, но набор звуков, перепад тонов, которые лишены были для Анвара всякого смысла, как и для остальных. Но вот этот из Семиречья уж давно проник в сути совершенно непонятных звуков, и потому, когда седоватый делал паузу, он-то и объяснял их значение. И было чему вникать, внимать, ибо в этом тронном зале, сплошь преисполненном роскоши никогда не лилась, но ниспадала, подобно грохочущему водопаду то, о чём говорил посол. То протекала всегда сладко верещивая речь, превозносящая на невообразимые выси несравненного хорезмшаха, владетеля множества достоинств высокочтимых.

– Хан от Вечного Синего Неба посылал тебе дары, посылал знак вечного добрососедства, но больше того, знак вечной дружбы на равных. И если соблюдено было бы, то он даже и не прочь был бы побрататься с тобой, нарекая тебя названным братом, андой. – в переводе ушедшие по тронному залу звуки, наполнялись прямым укором…

Когда же было такое для ушей, привычных совсем к другим значениям, облачённых сплошь в слащавые гимны воспевания самого великого из великих? Потому и поморщился от этих слов хорезмшах, а вот некоторые из кипчаков, кажется, и усмехнулись в бороду злорадно. А матушка Теркен-хатун так и зазыркала глазёнками по сторонам, а затем и впилась жадно ловящим взглядом. Но и остальные также лишь навострённые, устремлённые в сплошь внимание, куда и подался юный Анвар. Уж совсем интересная речь польётся…

– Мой хан, прознав про это, сильно опечалился. Много вероломства, гнусного предательства повидал он на веку. Одно из них твой поступок. И если хочешь изгладить вину перед всевидящим Небом, Вечно Синим Небом, то лишь отдай ему того, кто и совершил эту гнусность. И тогда снова будут посылаться караваны для хорошей торговли. Большего от тебя он ничего не просит.

Уже при словах этих головы оборачивались в сторону того, кто, по доводу посла, а значит и того, кто послал, совершил эту омерзительность. Но, и седоватый посол не оставался не у дел, проследил по обращённым головам, и определил. И потому взгляд, пронзительно внимающий, и уткнулся в совершителя этой истинно мерзости, из-за которой образовалось облако багрового тона, а затем и сгустились дочерна тёмные тучи под покровом лазурно чистого неба. И хищным светом взыграл огонёк в глазах посла, будто лис взглянул на кролика. И вряд ли ускользнула едва приметная улыбка кровожадным выражением. Уж совсем неприятно стало тому, на кого и обратился столь откровенный взор. Будто съёжился сначала, всё же, отважный Кайыр-хан, но затем и выпрямился, и устремил взгляд в одну сторону. И засветилась надежда на понимание и на помощь. Но и всем стало не по себе. Той же стороной обращённого взгляда за подмогой и была Теркен-хатун. Он кровный родственник и хорезмшаху, но особенной ей. Он из кипчаков. И невольно вздёрнулась матушка Теркен-хатун, так и взглянув уж с неприкрыто вопиющим укором на сына, великого хорезм-шаха. Под сводами его тронного зала слышится такая нестерпимая речь, и этот посол, взлетевший на седло уж самой наглости неслыханной, будто и собирается присвоить, отобрать, сощурено пожирая всё, что видится им, и это по большей части. Но точнее, уже собрался заарканить, да увести с собой её племянника своему хану, про которого прослышали, но не знают совершенно ничего.

Задумчив был во время всей этой недолгой речи хорезмшах. Разграблен был караван, предназначавшийся ему. Одно взлетевшее злорадство от кипчаков на досаду ему. А какие дары он получил накануне? И речь послов была тогда, как мёдом по сердцу. Но какие слова слышит он сегодня, да ещё при матушке Теркен-хатун, да при том же её племянничке, который без всякого смущения явился сюда, и остальные навострили уши.

Задумчив был во время всей этой недолгой речи хорезмшах. Послал он тогда войско, дабы на помощь союзнику Кучлуку, который давно упрятал честь, ведомый алчностью к землям недавнего покровителя. И быть бы когда-нибудь войне с ним, да вот нежданно и объявились у него какие-то враги с востока, как прознал, давнишние враги. Но вот они-то, старые враги Кучлука, и были покрыты сплошь пеленой неведомой. Не знал про них никогда, не слышал. И послал войско на подмогу этому союзнику без всякой чести за душой, поставив во главе преданного Тимур-мелика. И сына Джелал-ад-дина рядом поставил, дабы и учился у него, истинно покрытого славой отважного военачальника. За пределами восточных рубежей на пути его войску, численностью в восемьдесят тысяч воинов, да и повстречалось неведомое войско, каковых едва могло насчитаться до двадцати тысяч сабель. Да и кони были какие-то невзрачно низкорослые. Нетрудно было определить издалека. И решено было узнать, что это за войско, да и пощипать не помешало, а, то и уничтожить, дабы и не попутались под ногами разгорячённых скакунов. Несколько дней преследования не дали ничего, никаких сведений об их происхождении. Может, и отпустили бы, но в одно утро и явились нежданные послы от этого войска с предложением о мирном расхождении по путям своим. Как-то уж и согласен был на это Тимур-мелик, да вот опять эти несносные проныры, эти вечные задиры из кипчаков да удумали на сражение, развернув малорослых коней непрошенных послов, да отхлестав по заду незадачливых скакунов невзрачности, да насмехавшись от поганой души. (Откуда знать про выносливость да неприхотливость их, несравненных качеств в переходах по громадному материку Евразия от океана почти до океана). И сами предложили сражение. И выстроилось тогда то неведомое малочисленное войско на битву заранее предрешённую. Так показалось. И рассказывал сын Джелал-ад-дин, и рассказывал Тимур-мелик, что странной получилась битва, весьма странной. Будто и скакали навстречу обе конницы одним стремлением яростно иссечь. Но нежданно на каком-то извороте и развернулась конница противника, и поскакала прочь со всей прытью, подобно зайцы зашмыгали от лиса. И тогда ещё сильнее рванулась его конница в устремлении на наживу лёгкой победы. Но как-то растворилась убегающая конница, но с боков будто вырастали неожиданные конники, осыпая стрелами, в точности которых никак не усомниться. И в раз поредела его конница. Поспевающую остальную конницу поджидала такая же участь, быть подстреленной на излёте. И сильно поредело его войско в погоне за всадниками, заблиставшими одной неуловимостью. Будто насмехались, поражая и поражая стрелами издалека, оставаясь при этом совсем целы, невредимы. Что за наваждение? И так до заката. И расположились на ночь. И те расположились. И пристально всматривались в ночь и Тимур-мелик, и сын Джелал-ад-дин, и военачальники, и воины на прибывающие и прибывающие огни в стане таинственного противника. Подмога под мраком ночи. И сердце понемногу сжималось и сжималось в предчувствии тяжёлого боя, когда уж не будет никакого численного превосходства, когда уж и никакой возможности на обратный путь, не то, что в ранге победителя, уж живым заявиться. Но каково, же, было удивление, когда на утро и не застали ухищрённого противника, оседлавшего коня замысловатой хитрости с таинственным флагом на ветру, что и есть тактика. Одни догорающие головешки от костров, которых было неисчислимое число. Так и ушла та неведомая конница, никак не причисленная к врагам, оставив за собой один лишь расстеленный шлейф сплошных загадок, что не отгаданы до сих пор.

Задумчив был во время всей этой недолгой речи хорезмшах. Будто оказался меж двух огней. С одной стороны вроде бы огонь чести, откуда взирает неведомый хан с востока, с другой всё та же знать из кипчаков во главе с матушкой Теркен-хатун, которая не раз укоряла его не в твёрдости характера. И, кажется, этот момент, может, и самый решительный момент настал в этот миг, именно в этот миг. Ох, с каким бы удовольствием да отдал бы на съедение этого уж родственничка, который, и так кажется, и воткнул что-то наподобие заострённого копья в спину, подставив его перед таким уж не лёгким выбором. Ну что ж, он докажет и знати, и, прежде всего, самой Теркен-хатун.

– Отрубить ему голову. Здесь. Передай мои слова… – тишину огласил, как можно, зычный крик, после чего владелец, данного приказа, каковым и мог явиться сам хорезмшах, указавший пальцем на седовласого посла, опять же в тишине, оглядел сурово совсем притихший зал, но особенно в сторону кипчакской знати, успевая мельком узреть и матушку Теркен-хатун.

Такого не слышали здесь никогда. И не видели. Потому тишина удивления, однако с неприкрытым оттенком одобрения некоторых, а то и многих, воцарилась в тронном зале, что многоговорливая Теркен-хатун также в молчании лишь поводила удивлёнными бровями, однако в таком же одобрительном расположении духа. И потому слова, тихие слова в звуках чужого языка устами уроженца Семиречья слышны были отчётливо, доходя до разума посла. И становился от того грустно опечаленным он, посол неведомо таинственного хана. И когда, спустя некоторое мгновение, вскинулись, было стражники с саблями наголо, то остановил он их с распростёртыми ладонями, и склонил, преклонил, будто и покорно, колено, как бы обнажив шею для поступка нигде не слыханного. Остановились стражники, оглядывая на поднятую руку, с ладонью повелевающее открытой, которую так и держал застыло хорезмшах, властитель судьбы данного посла, от взмаха которой и предрешится она. Но лишь посла ли судьбы властитель?…