Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ Страница 4

Не откладывая, составили докончание[19], состоявшее из двух грамот: великого князя Василия Васильевича князю Юрию Дмитриевичу и князя Юрия Дмитриевича великому князю Василию Васильевичу. Обе начинались словами: «По благословению отца нашего Фотия, митрополита киевского и всея Руси…» В обеих было записано, что дядя Юрий Дмитриевич признаёт себя младшим братом племянника Василия Васильевича, и заявлялось клятвенно: «Быти везде заодин до своего живота… Кто будет тебе друг, то и мне. Друг, а кто будет тебе недруг, то и мне недруг». Докончание было скреплено княжескими черновосковыми печатями и подписью Фотия, исполненной для вящей крепости греческими буквами.

Хоть и было это узаконенным перемирием, однако не полным миром, потому что носило временный характер, последнее решение откладывалось на усмотрение царя — хана Орды.

Пять лет Юрий Дмитриевич, затаившись, молчал. И днесь выжидает: а что будет назавтрее?

Большой удачей для разрешения своих конечных земных задач посчитал Фотий приглашение литовского князя Витовта приехать к нему на коронацию. Предполагалось, что император немецкий Сигизмунд увенчает Витовта королевской короной. В столь высокоторжественный и давно чаемый час, когда должна исполниться мечта всей жизни, Витовт, по размышлению Фотия, не может не быть покладистым, склонным только к мирному соглашению и в запутанных церковных делах, и в государственных отношениях с Москвой.

Давно почили и Дмитрий Иванович Донской — русский дед нынешнего малолетнего князя, и отец его Василий Дмитриевич, а дед литовский Витовт, вмещавший в малом теле душу великую, как сказал про него летописец кратко и красно, явно не без пристрастия, — этот дед живёт и здравствует во всё крепнущей славе. Нет, Витовт не обижает своего внука, напротив, обязался клятвою не трогать пограничных земель. Но дружбу надо было бы подтвердить и укрепить, а лучшего повода и возможности, чем сейчас, для этого трудно найти. И хотя стал Витовт к этому времени опять католиком, однако католиком весьма неусердным, во всяком случае, гонителем православия не был. И Фотий без душевных колебаний решил отправиться в нелёгкую дальнюю дорогу.

Одновременно с чёрной повозкой митрополита вышел из Москвы и великокняжеский нарядный поезд: в переднем крытом возке ехали Василий Васильевич со своей матерью Софьей Витовтовной, следом двигался обоз с запасами еды для путешествия и подарками для дедушки. Предзимние дороги были тверды и накатаны, ехали быстро, а остановки для отдыха делали лишь в больших городах — Твери, Новгороде, Юрьеве, Риге.

Седой восьмидесятилетний Витовт, окружённый вельможами, встретил московских гостей радушно и честливо, подчёркнуто честливее, чем других. В каменной крепости Троки[20], расположенной среди озёр и лесов (само название её в переводе на русский язык означает «вырубка в лесу»), хватало места всем многочисленным гостям из Европы, но своего внука Василия, дочь Софью и святителя Фотия разместил Витовт на донжоне — главной, почти сорокасаженной башне. Сам водил внука, показывая все покои:

— Здесь, Василий, твой отец, когда ему было ровно столько, сколько тебе сейчас, пятнадцать, находился у меня… в плену. — Дедушка малость замялся, но продолжал, как ни в чём не бывало: — Здесь он и был обручён с дочерью моей любимой, будущей твоей матушкой. А ей тогда было четырнадцать.

— Двенадцать! — решительно поправила Софья Витовтовна.

— Как двенадцать? — удивился отец, но тут же сообразил, что она убавляет себе возраст, погрозил ей ласково пальцем: — Ах ты, ветреница легкоумная!

— Вся в отца, — весело поддержала шутку молодящаяся пятидесятишестилетняя великая княгиня московская.

И с иноземными гостями был Витовт весел, охотно шутил, развлекал их замечательно мелодичными литовскими песнями, которые исполнялись огромными хорами.

— Какие голоса! — искренне дивились гости.

— Не найдёте литовца на земле, который не обладал бы голосом и певческим даром! — хвалился князь.

Иноземцы пытались поразить хозяина блеском своих украшений и одежд. Но неслыханной роскошью пиров, каких не знала Европа, Витовт сам подавил всех и в иносказательном смысле, и в прямом. Многие гости захворали от его гостеприимства и собственной невоздержанности. Да и трудно было соблюсти меру в таких застольях. Каждый день из княжеских погребов отпускалось семьсот бочек мёду, а также без счёту вина, пива, романеи[21]. На кухню было доставлено семьсот быков и яловиц, тысяча четыреста баранов, сто зубров, по стольку же кабанов и лосей. Птиц же-журавлей, лебедей, гусей — и сосчитать не могли. Видимо-невидимо было рыбы: осетров, стерлядей, лещей, судаков.

— Изобильна земля литовская! — восхищались послы греческого императора.

Хан Перекопский согласно кивал бритой головой.

— Богат и не скуп великий князь Витовт, — осторожнее, со скрытой ревностью выразился ландмаршал Ливонский.

А магистр Прусский добавил ещё рассудительнее:

— Тароват наш друг по-королевски!

Русские князья — Тверской, Рязанский, Одоевский, Мазовский — загадочно молчали, пряча ухмылки в густых бородах. Ведомо им было слишком хорошо, с какой земли взято это столь избыточное богатство.

Три года назад Витовт с многочисленным войском[22], в котором были, кроме литовцев, ещё богемцы, волохи, крымские татары, предпринял поход на земли Великого Новгорода. Поход был хорошо продуман: перед ратниками, вооружёнными, кроме мечей и копий, ещё и огнестрельными пищалями, шло десять тысяч рубщиков, которые валили секирами деревья и мостили ими болота. Конница везла пушки, отлитые в Пруссии. Самую большую за размер её удостоили собственного имени — Галкой звали, а немецкий мастер Николай так гордился этим своим детищем, что сам сопровождал пушку, желая увидеть её в работе. Она, и верно, мощно била: при осаде города Порхова одним ядром расшибла каменную стену, повредила церковь Святого Николая, но и сама от выстрела разлетелась на части, угробив и своего мастера, и множество литовцев вместе с воеводой Полоцким. Неизвестно, на кого больше страха нагнал этот выстрел — на осаждённых или нападавших, однако новгородцы, привыкшие надеяться не столько на своё воинское мастерство, сколько на непроходимые леса и топи, струсили сильнее и запросили мира. Хотели откупиться пятью тысячами рублей, но Витовт потребовал десять, запомнив с гневом, что когда-то новгородцы посмели обозвать его бражником. Мог бы, наверное, и больше содрать с простодушных северян, но удовлетворился этой данью и увёз с собой в Литву пятьдесят пять пудов серебра.

Софья Витовтовна и сын её, разумеется, очень хорошо были осведомлены о происхождении несметных богатств Витовта. Более того, разорённые новгородцы отказались в прошлом году давать Москве обусловленный со времён Дмитрия Донского чёрный бор, ссылаясь на то, что во всех новгородских волостях, включая Заволочье, с каждых десяти человек берётся в казну один рубль серебром, чтобы только возместить нанесённый литовцами урон. Единственным утешением Василию Васильевичу было то, что литовский дедушка после грабежа клятвенно обещался не трогать больше порубежных русских земель.

Семь недель шло празднование, все ждали приезда посла Римского, из рук которого должен был Витовт принять венец и называться после этого королём Литовским.

Но не суждено было тому сбыться. Остался Витовт по-прежнему князем. Воспротивились вельможи польские, испугались, что Литва, став независимым королевством, на Польшу покуситься может, и не пропустили в Литву императорских послов.

Весёлые пиры сразу прекратились. Опозоренный Витовт слёг в болезни. Венценосцы и князья покинули Литву. Но московских родственников и митрополита просил Витовт задержаться. Конечно, они уважили его просьбу, остались ещё на одиннадцать недель.

Обманутый в своих честолюбивых чаяниях коварными ляхами, Витовт искал утешения в душеспасительных беседах со святителем и, к несказанной радости Фотия, легко согласился на присоединение Киевской митрополии к Московской. Так же, без малого колебания расстался Витовт с церковными сокровищами и святынями — передал Москве доски великих страстей Спасовых, ступенки[23] Богородицы, честные иконы, обложенные золотом и серебром. И хотя передал он их не митрополиту, а дочери своей, так что находиться они должны будут не в митрополичьей ризнице, а в великокняжеской казне, дела это не меняло — главное, что теперь уж не попадут они в руки латинян.

И о своей решительной поддержке Василия Васильевича в его противостоянии с дядей Юрием Дмитриевичем заверил Витовт, говорил слабым, но любезным голосом:

— Не дал мне Господь сына, только дочери родились, зато вот внук пригожий — и великий князь, и обличьем в меня!