Атаман всея гулевой Руси - Полотнянко Николай Алексеевич Страница 4

Спирька разжёг на горне огонь и веником подметал пол. Максим показал ему, как работать мехами, сделал первую засыпку угля, взял снасти и пошёл разбирать заморскую коляску.

Спирька скоро усвоил, как держать молот, и наловчился ударять по тому месту заготовки, на которые кузнец укажет своим молотком. Под ударами самородное железо усаживалось, выплескивая окалиной вредные для его крепости примеси.

– Когда постриг примешь? – спросил Максим.

Спирька метнул на него испытывающий взгляд и нехотя ответил:

– Какой мне постриг. Я тут в работниках зимую.

– Что, разве и так жить можно?

– Ещё как! Зимой здесь тепло, еда есть, работа легкая. Вот зашумит дубрава зелёными листьями, и уйду на волю.

– Так поймают! – Максим пнул оковы. – Забьют в железо.

– Пока не поймали. Сызмала по монастырям шатаюсь, кое-где уже по два раза побывал. Я человек смирный, людей живота не лишаю. Вот взломает Оку и Волгу, уйду с купцами на Низ, до моря.

– И не страшно? Уйдешь, и родные не узнают, где запропал.

– Это на Москве страшно, а на Волге вольготно! Соберутся в кучу две сотни дощаников, насад, стругов: государевых, патриарших, боярских, иноземных, наших купеческих, и айда! Распустят паруса по ветру, кормщик на кормиле только успевает ворочать веслом из стороны в сторону, чтобы на мель не напороться, и несёт всех высокая вешняя вода на полуденное солнце. По берегам странники бредут, а куда? Всё туда же – волю ищут!

– Разве есть место, где можно жить вольно? – сказал Максим, крепко заинтересовавшись словами подсобника.

– Как не бывать! Только снег сойдёт, и побежит народишка от тягла да долгов на юг. Кто к донским казакам норовит пристать, но те не всех берут, молодых только. А с Дона выдачи нет. Сейчас больше бегут на засечную черту, на волжскую Украину. Кто ты, откель, больно не спрашивают, лишь бы человек был. Землю занимай, какую хошь, паши, и никого над тобой. Одна опаска – ногайцы налететь могут, и избу спалят, и самого уволокут. Сейчас больше по Волге селятся. Новую крепость поставили – Синбирск. На высокой горе стоит. К ней новожители и жмутся. Чуть что, ударят в сполох, и все за ограду прячутся. Рыбы там много, дичи лесной, земля добрая. Своим умением работать по железу тебе цены там не будет. Бегут кто? Нищета, голи кабацкие, они и топора в руках не держали.

Рассказы бывалого монастырского жителя разбередили душу Максима.

Ночью его поднял ото сна крепкий тычок в спину.

– Ты кузнец? – сказал стрелец и череном бердыша опять ткнул в бок.

– Я, а что? – спросонья Максим не понимал, что происходит. Ему только что снилась Любаша, а наяву обнаружилось мурло, заросшее волосяной ржавью.

Стрелец поволок Максима за собой, ступая сапогами прямо на спящих богомольцев. На монастырской площади возле невысокой каменной палатки стояли розвальни, и в них, гремя цепями, бился в корчах человек.

– Никониане! Блядино семя! Мните, взяла ваша диавольская сила! Аз не един страдалец за веру Христову! Кажете Богу трехперстный кукиш и на спасение надеетесь? А ты кто есть, никонианский выблядок, козел толстобрюхий, каким саном нарек тебя диавол в этом вертепе?

Отец эконом, к которому обращался скованный человек, закричал:

– Закройте ему пасть! Волоките в подклеть! Где кузнец?

Максима вытолкнули вперед. Раскольника поволокли вниз по ступеням, в каменный мешок без окон, с крепкой входной дверью.

– Кузнец! Закуй его так, чтобы сидеть не мог! Распни его по стене!

Стрельцы обвязали раскольника вокруг подмышек цепями, и Максим тяжелыми ударами вбил аршинный железный клин в каменную кладку. Отец эконом попробовал прочность крепления.

– До утра пусть повисит, а завтра мы его на Москву направим. Там его не по-нашему расспросят, а с пристрастием.

Остаток ночи Максим провёл без сна. Сидел, нахохлившись, в углу трапезной, думал. Отчаянный раскольник не выходил у него из головы. Тщедушный мужичонка, щелчком перешибить можно, а духа великого!

Утром за Максимом припёрся тот же стрелец: узника надо было освобождать из оков. Конвойные стрельцы, видимо, испробовав монастырских медов, были веселы и благодушны.

– Иди один, чай, не забоишься дохляка. Это они на глотку сильны, а на другое не годны.

Максим поджёг смольё от костра и спустился в подвал. Колодник встретил его разъярённым взглядом, но, увидев, что перед ним всего лишь мужик, а не монастырские никониане, успокоился. Максим взял в руки кольцо цепи и, крякнув, разорвал его.

– Силен ты, парень! – удивился раскольник. – Чей будешь?

– Боярского сына Шлыкова холоп. Сюда послали кузнечить. Коляску игумену делаю.

– Вижу, верный ты человек! Не сробеешь передать грамотку?

– Не сробею!

– Если что, кричи – бес попутал!

Раскольник сунул ему в руку бумагу.

– На торге найди купца Автонома Евсеева, он в мясном ряду стоит. Ему и отдашь. Скажешь, что от верных людей.

– Сделаю.

Вдвоем они вышли на свет. Стрельцы повалили узника в розвальни, залезли, отягчённые трапезой, на коней, и поезд двинулся из стен обители. Они поехали через торг. Узник вскочил на розвальнях, что-то закричал, народ оцепенело ему внимал, а стрельцы начали стегать коней и толпу, чтобы скорее выбраться на безлюдье.

Переждав, пока народ успокоится, а стрельцы со своим узником скроются из виду, Максим неспешно пошёл в торговые ряды. Торг кипел, волновался. Приближалась масляная неделя, и все, кто хоть сколько-нибудь имел достаток, пусть даже гривенник, спешили его истратить, чтобы встретить праздник с полным брюхом.

Автоном Евсеев владел большей половиной мясного ряда. Он торговал без весов целыми тушами, частями туш, связками рябчиков, гусями, курами. Для бедноты имелся рубщик мяса, рыжий детина, который стоял возле колоды с воткнутым в нее широкощеким топором. Подходили нищие, пожелавшие отведать мясца, выплевывали из-за щеки сбереженную деньгу. Молодец, не поморщившись, бросал денежку в кошель и одним ударом отваливал от ноги быка щепку мерзлого мяса.

Ловко работал парень, весело, с прибаутками. Максим загляделся на него и обратил на себя внимание кряжистого мужика в овчинном полушубке.

– Много берёшь, купец? Убоинка свежая.

– Не купец я, а кузнец. Мне Автонома Евсеева надобно видеть.

– Я – он и есть. А ты кто, добрый молодец?

– Максим… Я от верных людей, ваша милость.

Купец незаметно, но зорко огляделся по сторонам. Успокоился.

– От верных людей, говоришь? Где они сейчас, верные люди? Иной обниматься лезет, а норовит ухо откусить.

– Увезли сейчас одного слуги царские. От него грамотка.

Максим полез рукой за пазуху.

– Погодь! Не сейчас, на торге ярыжки промышляют. Враз завопят «слово и дело». После обедни подойдёшь к рубщику мяса, он отведёт тебя, куда надо.

Спирька протянул Максиму кусок мяса и хлеба.

– Это, – сказал он с улыбкой, – красна девица озаботилась.

– Любаша! – обрадовался Максим.

– Чего не ведаю, того не ведаю! Баяла, что ещё забежит.

День прошёл за работой, и когда монахи и мирские стали выходить из храма после обедни, Максим отпустил своего Спирьку, притворил двери кузницы и пошёл на торг. Детинушка мясоруб уже ждал его, перетаптывался на хрустком снегу и поглядывал по сторонам.

– Иди за мной, – шепнул он Максиму, – да поотстань чуток.

За углом монастырской стены, через овраг, начинался посад, выстроенный по-московски, улицей. Жили здесь люди достаточные: избы на подклетях, большие дворы, за которыми была видна заснеженная Ока, а на другом берегу стоял непроходимой чашей черный лес.

Во двор зашли не с красного входа, а через маленькие воротца в бревенчатой ограде, а затем тропкой подошли к избе, где их ждал Автоном Евсеев.

– Заходи, верный человек, – сказал Автоном. – А ты, Игнатий, походи по двору, погляди, чтобы чужих глаз да чужих ушей не было.

Он пододвинул Максиму чашку с калёными орехами.