Сара Дюнан - Рождение Венеры Страница 40

– Ей сюда нельзя, – грубо заявил он моему мужу. – Женщин не велено пускать.

И в голосе его звучала такая злоба, что на миг я даже испугалась – а вдруг он знает о нас гораздо больше? У меня кровь в жилах застыла.

– Это еще почему? – хладнокровно спросил мой муж.

– Монах будет проповедовать о построении государства по законам Божьим. Подобные вещи – не для женских ушей.

– Но если они Божьи, то что обидного для нас? – спросила я громко.

– Женщин пускать не велено, – повторил он, не удостоив меня внимания и обращаясь к моему мужу. – Государственные дела пристало обсуждать только мужчинам. Женщины слабы и неразумны, они должны жить в послушании, целомудрии и молчании.

– Что ж, мессер, – возразила я, – если женщиныни вправду…

– Моя жена – сосуд примерного целомудрия. – Пальцы Кристофоро ущипнули меня под рукавом. – Нет таких добродетелей, в каких ее мог бы наставить даже наш усерднейший приор Савонарола, ибо она от рождения упражняется в них всех.

– Тогда пускай идет домой и присматривает за хозяйством, а мужчины пусть занимаются своими делами, – ответил тот. – А на покрывале у нее не должно быть оторочки, да и лицо нужно прикрывать как следует. У нас теперь государство простоты и скромности, и нам ни к чему эти причуды богачей.

Еще полгода назад этого невежу выпороли бы кнутом за подобные речи, но теперь он говорил дерзости с таким уверенным видом, что даже ответить ему было нечего. Обернувшись, я увидела, что на ступенях вокруг нас разыгрывается еще дюжина подобных сцен: уважаемых горожан унижали поборники нового, примитивного благочестия. Легко было понять причины этого: раз богачи одеваются нарочито скромно, у бедняков больше нет причин смотреть на них снизу вверх, И тут мне пришло в голову – не в последний раз, – что если это и вправду начало нового Иерусалима, тогда дело закончится не одним только духовным переустройством.

Однако мой муж, для которого все это было так же очевидно, как и для меня, благоразумно решил не показывать обиды. Вместо этого он повернулся и улыбнулся мне.

– Милая моя женушка, – проговорил он с наигранной слащавостью и простонародным языком, – ступай себе с Богом домой и помолись за нас. Я приду попозже и поведаю тебе все, что предназначено для твоих ушей.

Мы раскланялись и разошлись в стороны, как лицедеи в плохой пьесе по новеллам Боккаччо, и Кристофоро скрылся в каменном чреве Собора.

У подножия лестницы мы с Эрилой оказались посреди целого моря женщин, которые разрывались между благочестием и негодованием – подумать только, в церковь не пускают! Среди них я опознала несколько знатных и богатых горожанок – моя мать сочла бы их ровней. Немного погодя откуда-то взялась ватага парней – коротко стриженных юнцов в нарядах кающихся грешников – и принялась оттеснять нас, будто стадо, к краю площади. По-моему, они прикрывались благочестием, чтобы толкать и унижать нас: раньше им бы никто такого не позволил.

– Сюда! – Эрила схватила меня и потащила в сторону. – Если мы останемся здесь, то уже точно в собор не пройдем.

– Но как же мы туда пройдем? Тут всюду стражники.

– Да, но не все двери – для богачей. Наверняка для народа попроще они выставили не таких головорезов.

Я следом за ней выбралась из толпы, и мы двинулись вдоль Собора, пока не нашли дверь, куда текла людская река, не очень широкая, зато такая стремительная, что никаким привратникам не под силу было уследить за всеми входящими. Протиснувшись внутрь Собора, мы услышали гул, накатывающийся из его глубины. Похоже, Савонарола показался в алтаре, и внезапно сзади стали напирать еще сильнее – движение ускорилось до предела, когда главные двери Собора начали закрываться.

Когда мы очутились внутри, Эрила быстро потащила меня назад, так что вскоре мы втиснулись в притвор между дверью и церковной стеной. Чуть раньше – и нас бы заметили. Чуть позже – и мы бы уже не вошли. Я исподтишка окинула взглядом толпу прихожан и поняла, что мы не единственные женщины, нарушившие запрет, потому что, едва зазвучала месса, слева от нас возникло некое движение, а потом какую-то пожилую даму вытолкали за двери, и мужчины, оборачиваясь, шикали на нее. Мы еще ниже опустили головы, таясь в церковном сумраке.

Когда пришло время проповеди, в Соборе воцарилась гробовая тишина: коротышка Монах семенил к кафедре. Сейчас начнется его первая публичная проповедь с тех пор, как сформировано новое правительство. Может, это и не прибавило ему роста (хотя, сказать честно, с того места, где я стояла, мне все равно его не было видно), но явно придало дополнительную мощь. Или, может быть, его устами и вправду глаголет Бог? Ведь Монах говорил о Нем так запросто…

– Мир вам, мужи Флоренции. Сегодня мы с вами встречаемся ради великого дела. Как Богоматерь проделала путь в Вифлеем, готовясь к приходу Спасителя, так и наш город совершает первые шаги по дороге, которая приведет его к искуплению. Возрадуйтесь, граждане Флоренции, ибо свет уже близок.

По толпе пробежал первый одобрительный шорох. – Наше странствие уже началось. Корабль спасения вышел в плавание. Я был в эти дни с Господом, ища у Него совета, прося Его о снисхождении. Он не покидал меня ни днем ни ночью. Ибо я простерся пред Ним ниц и ждал Его велений. «О Боже, – вопиял я. – Пускай Флоренция сама проведет себя по бурному морю, а мне позволь удалиться в свою одинокую гавань». – «Сие невозможно, – ответствовал мне Господь. – Ты – кормчий, и ветер уже дует в паруса. Теперь уже нет возврата». Вокруг прокатилась новая волна людского рокота, на этот раз громче, побуждая его продолжать, и я невольно представила себе Юлия Цезаря, который, раз за разом отказываясь примерить царский венец, раз за разом побуждал толпу вновь и вновь, с еще большим пылом, предлагать ему эту почесть. – «Господи, Господи, – сказал я Ему, – я стану проповедовать, коли в этом мой долг. Но к чему мне вмешиваться в дела правительства Флорентийского? Я ведь простой монах». И тогда отвечал мне Господь грозным голосом: «Будь бдителен, Джироламо! Если ты сделаешь Флоренцию святым градом, его благочестие да покоится на твердых устоях. Да правит там подлинная добродетель! Вот твоя задача. И да не убоишься ее, ибо я пребуду с тобой. Ты заговоришь – и Мои слова потекут с языка твоего. И так тьма озарится светом, и не останется вскоре места, где бы укрылись грешники».

«Но знай, что странствие сие будет суровым. Обшивка обветшала, изъедена червем похоти и алчности. Даже и тех, кто мнит себя праведниками, нужно привлечь к суду: те мужчины и женщины, что ходят в церковь, пьют кровь Мою из золотых и серебряных сосудов не ради Меня, а ради кубков этих, и вот их надлежит заново наставить, что есть смирение. Тем же, кто поклоняется ложным богам посредством языков языческих, рты надлежит запечатать. Те же, кто разжигает огонь плоти, – из них надлежит выжечь похоть… А те, что глядят на собственные лица прежде Моего лика, у тех зеркала разбить, дабы очи обратили внутрь – и узрели пятна скверны в собственных душах…»

«И встанут во главе этого великого начинания мужчины. Ибо поелику грехопадению мужчины предшествовало грехопадение женщины, то женскую суетность и слабость надлежит держать в крепкой узде. В истинно благочестивом государстве женщины сидят дома, взаперти, и спасение их – в послушании и молчании».

«Подобно тому, как цвет христианства отправляется на войну, отвоевывать Мою Святую землю, так и славные отроки Флоренции выйдут на улицы, чтобы сразиться с грехом. Это будет воинство праведных. Самая земля запоет у них под ногами. Слабые же – игроки, распутники и содомиты, все те, кто попирает Мои законы, – те познают Мой гнев». Так говорил ко мне Господь. И я повинуюсь Ему. Да святится имя Его. Яко на небеси и на земли. Да святится наш великий труд – возведение нового Иерусалима.

Я клянусь: если не Бог, тогда не знаю, кто говорил его устами, потому что в самом деле он был похож на одержимого. Я почувствовала, как по мне пробегает дрожь, и в тот же самый миг мне захотелось изорвать все мои рисунки и попросить у Господа прощения и просветления, хотя этот порыв больше объяснялся страхом, нежели радостными мыслями о спасении. Но едва я ощутила этот прилив покаяния, как все прихожане в один голос вознесли ему хвалу, напомнив мне о тех звуках, которые доносились с площади Санта Кроче в день, когда город устраивал там ежегодные состязания по игре в мяч, – так толпа мужчин ревет от восторга при всяком ловком движении игрока.

Я обернулась к Эриле, чтобы поглядеть, насколько взволнована она, и на мгновенье подняла голову, но в этот же миг мужчина, стоявший впереди меня, решил переменить позу, чтобы лучше видеть происходящее, – и боковым зрением заметил меня. Я тут же догадалась, что мы разоблачены. В нашу сторону уже побежал шепоток, и Эрила, лучше моего знавшая, с какой быстротой разгорается мужская злость, схватила меня и потащила через толпу, и вот мы наконец добрались до двери и выскочили наружу – невредимые, но дрожащие с головы до пят, и оказались в прохладе солнечного декабрьского утра в новом Иерусалиме.