Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона Страница 40

Увидел он Карпухина и вытянул к нему волосатую лапу.

– А ну, – сказал, – ты што за пазушкой утаил? Дай-кось сюды! Неча тебе одному радоваться…

Карпухин вынул анисовую, а бабушка Агафья подолом обтерла чашечку и поклонилась страннику:

– Выкушай, батюшко. Дело вечернее… Эка чашечка, с ручкой!

– Не надобно. У меня пропорция иная…

Приставил странничек бутыль к пасти и выкушал водку до самого донышка. Мужики понимающе заволновались. Бабы пригорюнились. Да тихо взвизгивали по углам малые дети, еще несмышленыши.

– А посуду пустую побереги, – сказал странник, показав всем бутылку. – Ее в лавку обратно сдать можно. Ежели десять таких косых сдашь – глядь, и опять сороковку купить можно… Вы это, мужики добрые, учитывайте! В хозяйстве пригодится…

– Документ… есть? – громко спросил Карпухин.

– А крест видел? – ответил странник, вглядываясь в темноту избы, наполненной вздохами и печалованиями. – Ты, тарпан худой, у кого справку пытаешь? У самого святого Евлогия! Да меня сам царь жалует. Губернаторы от страха при мне…

– Ты царевым именем нас не обстукивай! – смело выступил Карпухин. – Что ты есть за поджигатель такой? Эй, мужики, вяжите его… Гони мальца к становому – он рассудит твою святость!

Тут святой Евлогий так врезал ему в ухо, что земля завертелась. Мужики кинулись было на защиту старосты, но Евлогий вмиг поклал их вдоль избы, словно поленья. В ужасе полегли на пол бабы. Хрястнулся Евлогий в печку, посыпались кирпичи и детишки.

– Я вам добра желаю! – ревел он. – А вы справку просите?

Как ни висли на нем, остановить не могли. Всех раскидал Евлогий, мрачно вещая и пророча кары господни, и ушел в степь.

Далеко-далеко ушел, раздвигая душистые травы.

Он шел на голоса Уренской лавры – на звоны колоколов…

Ну и тоска же в Запереченске!

Единственное развлечение – к поезду выйти, на перроне потолкаться. Барышням – новые туфельки показать, а сильному полу – пива на станции выпить. Скоро обыватели привыкли и к Борисяку. Таких, как он, много по провинциям ездит: чем-то приторговывают, чем-то спекулируют, – им-то что, люди коммерческие, вольные. Конечно, как и все запереченцы, хаживал Борисяк-Прасолов на вокзал, пил пиво в буфете станции – кавалер что надо! Усы, котелок сверкает, пиджак с искрой…

Машинист набирал воду в паровоз перед последним прогоном до Уренска, когда Борисяк, пройдясь по перрону, остановился и стал с любопытством разглядывать громадные раскаленные колеса. Казимир спрыгнул с трапа, наклонил масленку над шатуном.

– Как литература? – спросил Борисяк в сторону.

– Разошлась. Даже не хватило на всех.

– Никого не загребли из наших? Все спокойно?

– Вроде бы… А ты, Савва, уходи сейчас. Сматывайся отсюда.

– А что? – спросил Борисяк.

– Едет, – ответил Казимир. – В третьем вагоне. Еще увидит…

– Он?

– Да. Везу его… Прощай, дружище, уже гонг!

Быстрым шагом Борисяк направился в буфет. Медленно проплыли перед ним первые два вагона. И вот, в окне третьего, он разглядел знакомую сухопарую фигуру человека, сверкнувшего стеклами пенсне, – человека, с которым как-то странно связала его судьба.

А за вагонами первого класса потянулись громыхающие теплушки, натисканные рванью и голью переселенцев. Дети наивно (еще не ведая, что их ждет) махали руками уходящей станции, которая пропадала вдали… Вспомнил Борисяк безрадостное Свищево поле.

«Будет пожива», – подумал, вспомнив погосты и приют сирот…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Бенигна Бернгардовна Людинскгаузен фон Шульц стояла на этой уренской земле твердо, как солдат. Какая стать, какой взор, какая убежденность в своей непогрешимости!.. Заслугу изгнания Мышецкого из губернии она приписывала исключительно себе.

– Там, моншер, – показывала она пальцем на потолок, – там меня знают и помнят! Да и как не запомнить: перстень с бриллиантом – от великой княгини Евгении Максимилиановны, табакерка с алмазом – от принца Ольденбургского… Я сохранила связи!

Жизнь этой почтенной гадюки складывалась удачно. Еще один год службы на ниве народного попечения, после чего – отставка и солидная пенсия. А там ее ждет добродушный фатерланд с приятными родичами и утренним кофе, подаваемым в постель чистенькой фрейлейн в той самой кружке, которую так любила прапрабабушка.

Не хватало только – увы! – любви. Ужасный губернатор разорил девичье сердце. Во мгле российских странствий затерялась поздняя любовь – Павлуша фон Гувениус (саранчовый).

– Вернись, о юноша! – молилась она по вечерам…

В этой длинноногой жердине с таким же длиннющим именем-отчеством жила пылкая чувственность. Ну, конечно, она еще встретит того, который сложит к ее стопам ворох душистых тубероз, покрытых нежной утренней росою…

– Где ты, о юноша? Ты меня слышишь?..

Сегодня она сидела в своем кабинете, и чуткое ухо Бенигны Бернгардовны воспринимало шорохи непонятной для нее жизни сирот. Скоро уже вести на обед первую партию. Эти маленькие грязные существа, словно поросята, будут после сытного и обильного обеда рыться в отбросах помойки, поедая их ненасытно… «Фи, фи!»

Бенигна Бернгардовна обозревала сейчас статью Лины Кавальери[6] под названием «Как я вырастила бюст»:

«Читая свидетельства древних и созерцая творения великих ваятелей классической эпохи, – писала Кавальери, – невольно изумляешься уменью гречанок сохранить красоту своих форм даже в зрелом возрасте. Между тем женщины древности никаких корсетов и грудодержателей не знали…»

– Я тоже не знаю, – сказала Бенигна Бернгардовна, поправив пенсне. – Правда, будем справедливы: бюст у меня отсутствует…

В конце статьи сообщались ценные сведения, как развить пышные формы бюста, которые «надолго сохранят женщине обожание любящего мужа и вызовут вполне оправданные восторги поклонников». Выход был таков: каждый день надо есть грецкие орехи!

– Все ясно, – сказала Бенигна Бернгардовна, выпрямляясь. – Конечно, мы еще мало знаем и изучаем древних…

Срочно отрядили двух дюжих дворников на базар. К ногам начальницы были доставлены мешки с орехами. Сирот разбили на отряды, с приказом – извлекать из орехов сочные, вкусные ядрышки.

– Чтобы занять им рты, – приказала воспитательница, – дабы они не вздумали есть мои орехи, велим им… петь!

Приют наполнился пением и треском. Персонал приюта (из подхалимства) тоже не бездельничал. Шли в ход утюги и скалки. А сама Бенигна Бернгардовна, заложив орех между дверей, закрывала их резко, и громко лопалась скорлупа – готово! Приют сирот трещал, как доисторическая митральеза, вступившая в сражение…

Все было замечательно, но вдруг…

– Что это есть такое? – закричала начальница, бледнея.

Прямо на нее по коридору приюта шагал высокий чопорный человек и смотрел на нее еще издали, как на противную жабу.

– А вы еще здесь, сударыня? – остановился князь Мышецкий на пороге ее кабинета. – Как вступивший в должность уренского губернатора, прошу вас раз и навсегда…

– Нет! Нет! Нет! – закричала Бенигна Бернгардовна.

– …раз и навсегда оставить вверенную мне губернию.

– Как?

– Как лицо злоумышленное, – отчеканил Сергей Яковлевич и повернулся к дверям. – Бруно Иванович, – наказал князь полицмейстеру, – проследите… Вы лично отвечаете передо мною за исполнение сего! Двадцать четыре часа – срок крайний и последний…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

С выпученными глазами бежал по улице Осип Донатович Паскаль.

Домчал до дома Конкордии Ивановны, оттолкнул прислугу.

– Приехал! – крикнул, сразу осипнув.

– Ой, худо мне… Миленький князь!

Монахтина схватила Паскаля за воротник, горячо целуя:

– Приехал, князинька мой приехал… Голубчик! Мы покажем…

– Меня уже выгнал, – приуныл Паскаль.

– А обо мне? Обо мне спрашивал?

– Ищут Огурцова!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Ваше сиятельство, – доложили князю с почтением, – Огурцова нашли и доставили в присутствие…

Сергей Яковлевич, холодно взирая, вытянул длинный перст:

– Внесите Огурцова!

Внесли. Уложили на диван. Все – честь честью. Впервые с ним обращались как с человеком. Князь подошел к бывшему начальнику губернской канцелярии. Страшно было смотреть на распухшее от пьянства лицо старого чиновника.

– Вот что! – приказал Мышецкий, осматриваясь. – Где казначей?

Подскочил к губернатору казначей, склонил выю:

– Туточки, ваше сиятельство… туточки!

– Выпишите из моих губернаторских средств ссуду в сто рублей для вспоможествования неимущим чиновникам…

Огурцов экономно приоткрыл один глаз.

– Благодетель мой… – шепнул и закрыл глаз снова.

Все вышли. Огурцов полежал немного, потом скинул ноги на пол.

– Эх, князь, князь! – заговорил он вдруг, как абсолютно трезвый. – Не я ли советовал: беги отсюда… А ты что же, опять прикатил? Сожрут ведь тебя здесь. Или ты сам жрать станешь?