Евгений Войскунский - Девичьи сны Страница 40

Трамвай тронулся, а я не села, слишком много набилось народу. На остановке у Гостиного двора всегда толпа. А мороз ужасный. Я бегу, бегу за трамваем, а из-за стекла задней площадки смотрит на меня человек. У него хмурое лицо, заостряющееся книзу, высокий белый лоб с косо упавшей черной прядью и серые глаза… любимые серые глаза… Я бегу, задыхаясь, я кричу: «Ваня! Не уезжай! Ванечка…» А он — ни слова в ответ, ни жеста. Печально смотрит, как я бегу, отставая все больше… Я останавливаюсь, нету сил бежать… пар от частого дыхания вырывается толчками… Трамвай уходит в туманную перспективу Невского… растворяется в вечерней мгле… и только тусклые шары фонарей… только отчаяние и жуть одиночества…

Я проснулась в слезах.

Еще не рассвело. Рядом на тумбочке деловито и монотонно работал будильник. Похрапывал Сергей. Я лежала без сна, старая женщина на исходе жизни, и душа у меня заходилась от печали.

Эти сны…

Сереже часто снится, как идут по каменистому склону какие-то бабы с кувшинами. А мне — мне снится Ваня Мачихин.

Ванечка, жив ли ты, мой любимый? Мне так хотелось, так мечталось быть с тобой до самого края жизни вместе, безразлучно… Ванечка, ты видишь, как я плачу?..

Окно за шторой чуть просветлело. Вот и новый день начался, шестое января, суббота. И я не жду от него ничего хорошего. Такой разлад в душе, в семье, что не хочется и начинать новый день.

Чем мы провинили Господа, что Он послал нам все это на старости лет?

Однако все чаще в моих мыслях появляется Бог. Я что же — стала верующей? Я, комсомолка-активистка Юля Калмыкова, ворошиловский стрелок, член агитпропколлектива — и кем еще я была в своей жизни? Как-то не вяжется все это…

Вот Сергей — у него никогда не бывало сомнений. Бога нет. Есть только родная партия. А если ты засомневался, то, будь ты хоть сыном родным, тебе несдобровать.

И даже если родная дочь…

Я чуть не застонала, вспомнив скандал, разразившийся в новогоднюю ночь, когда Нина объявила, что пришел вызов из Израиля.

Я позвала их встретить вместе Новый год. Они приехали — Нина с Павликом и Олежка. Ничего особенного я не готовила, да и что приготовишь, когда ни продуктов хороших, ни настроения. Все же сделала салат, лобио, соте из демьянок (так, если вы не знаете, бакинцы называют баклажаны). Нашлась и бутылка водки, а ребята привезли свой излюбленный «Кемширин» — полусладкое красное вино. И все шло как положено: проводили старый год, послушали обращение Горбачева, встали, когда кремлевские куранты начали державный звон, — и выпили за наступивший девяностый, и обменялись поцелуями и улыбками. Олежка лез ко всем целоваться, а от деда потребовал рассказать, как он «бабил Билин». От нас Олежка получил в подарок заводной автомобильчик, который, доехав до края стола, поворачивал и ехал дальше. Такая чудная импортная игрушка, которую я углядела на базаре у спекулянта.

Начался «Голубой огонек», мы смотрели, расслабившись, как московские знаменитости — певцы, балерины и эстрадные остряки — пытались поднять настроение нам, советским людям.

Позвонил Котик, поздравил с Новым годом и, между прочим, сказал: «Юлечка, тебе особые пожелания. Ты ведь знаешь, как я тебя люблю». Потом взяла трубку Эльмира, тоже пропела добрые пожелания и под конец сообщила, что Володя решил уехать в Москву, поживет там у Лалочки. По ее голосу я поняла, что Эльмира очень рада такому повороту. Она ведь страшно беспокоилась за Володю. Пыталась устроить его на работу в железнодорожную больницу и еще куда-то, но безуспешно. Не срабатывали даже ее высокие связи.

— Вот, — объявила я, положив трубку, — Володя уезжает в Москву.

— Ну и правильно, — сказала Нина. — А мы получили вызов в Израиль. Завтра, то есть послезавтра пойдем в ОВИР.

У меня сердце заколотилось, когда я услышала это. Ну прямо пустилось вскачь. Что-то моя аритмия расходилась. Пойти принять анаприлин?

А Сергей, пожевав губами, посмотрел на Нину. Его глаза стали тусклыми, оловянными, и он сказал резковато:

— Ну и что вы там будете делать? Апельсины в корзины укладывать? Да тебя раввинат и еврейкой не признает. Какая ты еврейка?

— Ну и пускай. Это там не мешает никому.

— Павлика призовут в армию, пошлют в Южный Ливан воевать с арабами.

— Не думаю, — возразил Павлик, свесивший лопатообразную, как у Маркса, черную бороду над тарелкой с лобио. — Мой возраст могут призвать только при мобилизации.

— Там все время военное положение. Пойдешь воевать, как штык.

— Папа пойдет воевать! — подхватил Олежка. — Ух! Папа, тебе дадут ружье?

— Олежка, спать!

Я поднялась и, преодолевая сопротивление и хныканье маленького моего паршивца, повела его в «кабинет». Постелила ему на раскладушке, уложила, а из большой комнаты неслись, все больше накаляясь, голоса спорящих.

— Баба, а я тоже буду воевать?

— Нет, родной. Надеюсь, что никогда.

Поцеловала внука, погасила свет и, выйдя в кухню, приняла полтаблетки анаприлина. Потом вернулась к столу.

С мерцающего экрана телевизора веселил страну кто-то из записных юмористов. Но его не было слышно. Нина, раскрасневшаяся, со злющими глазами, кричала:

— Ну и что в нем толку, в вашем социализме? Право на труд? Скажи лучше — право на нищенскую зарплату! Право на вечную нехватку всего, что нужно для жизни! Вечные очереди!

— Перестань, — сказал Павлик. — Мы же договорились, что…

— Осточертело! — не унималась Нина. — Вот где ваше вранье! — Она полоснула ребром ладони по горлу. — Ваш развитой социализм! Ваша дружба народов, стреляющих друг в друга!

Я видела: Сергей, побагровевший, с подергивающейся щекой, сейчас взорвется. Я схватила его за руку:

— Успокойся! Не надо, Сережа! Криком ничего не докажешь.

— Да, — сказал он неожиданно тихо, прикрыв глаза, — ты права. Если люди не понимают самых простых вещей… не понимают, что стыдно бросать свою страну в трудное время… — Он пальцем постукивал по столу, как бы такт отбивал. — То и не буду ее уговаривать. — Медленно повел взгляд на Нину. — Я не дам тебе разрешения на выезд.

— То есть как? — опешила Нина.

— От тебя потребуют официальную бумагу, согласие родителей. Я не дам.

— Прекрасно! — закричала Нина. — Замечательно! Ну хорошо, тебе наплевать на нашу жизнь. Но ты что же — ты хочешь сделать несчастным своего внука? Чтоб он всю жизнь мучился, как вы с мамой…

— Мы не мучились, — вставила я. — Мы жили жизнью страны, и папа прав, когда…

— Чтоб ваш внук кончил так же страшно, как бабушка Надя?!

Это уже было слишком. Я сказала, что в кабинете на диване им постелено, и вышла на кухню. Села на табуретку, массируя расходившееся сердце. Сергей встал передо мной, беспокойно глядя. Накапал мне валокордин…

Вспомнив все это ранним утром, я поняла, что уже не усну. Ну и ладно. Дома всегда полно дел. Подъем!

Зарядка по-тибетски мне не давалась этим январским утром. Зарядка по-тибетски требует полного отрешения от житейских забот. А они, заботы, кружились вокруг головы, как рой ос. Я их гнала, а они опять возвращались и кружились, кружились…

На завтрак сварила манную кашу.

— Геркулеса нет, манка кончается, — сказала Сергею. — Что будем есть? Пшенку?

— Пшенку, — кивнул он с полным ртом. — Помнишь, ты в Балтийске пшенные оладьи пекла?

— А они рассыпались.

— Все равно было вкусно.

— Просто молодые мы были…

— Юля, — сказал Сергей после завтрака, — я хочу тебе почитать.

— Ты кончил свои мемуары?

— Да нет. Далеко еще не кончил. Черт его знает, что у меня получается. Хочу посоветоваться с тобой.

По правде, не очень хотелось слушать его писанину — некогда. Я собиралась перебрать свой запас фасоли, да и следовало в магазин сходить, вдруг привезли какие-никакие молочные продукты. Но Сергей обидится, надуется…

— Ладно, — сказала я.

Только сели в кабинете, как зазвонил телефон. Я услышала голос Володи Авакова, и он мне показался веселым.

— Тетя Юля, извините за ранний звонок.

— Ничего, Володя.

— Помните, вы говорили, у вас есть финские глазные капли, «котахром»…

— Да, я случайно набрела на них в аптеке на набережной.

— Тетя Юля, вы могли бы одолжить один флакон? Для бабушки. Я потом достану и отдам вам.

— О чем ты говоришь? Конечно. Приезжай.

— Я заеду ближе к вечеру.

— Хорошо. А ты, я слышала, собираешься в Москву?

— Ага. Лечу в следующее воскресенье, четырнадцатого. Уже взял билет.

— Останешься в Москве?

— Там поглядим, тетя Юля. — Он хохотнул. — Это дело не простое. Значит, до вечера.

Я посмотрела на часы.

— Ну так, Сережа. Читай.

Он уже был наготове, с очками на носу, с толстой тетрадью в руке. Не нравилось мне, что он на лбу собирает тысячу морщин. Такой был когда-то чистый красивый лоб…