Мика Валтари - Тайна царствия Страница 41

Как-то странно склонив голову, Симон наблюдал за мной из-под лохматых бровей.

– Лично я ничего не ищу! – ответил он – Кто мог сказать тебе такую чушь? Свой путь я нашел уже давно и доволен им!

Я внимательно посмотрел на него и неожиданно понял, что странная манера склонять голову и опасливый, недоверчивый взгляд выдавали в нем бывшего раба; я попытался разглядеть его лодыжку: нет ли на ней следов от кандалов, но Симон, заметив направление моего взгляда, быстро спрятал ноги под мраморный стул.

– Ты наблюдателен! – с иронией заметил он и ударил в металлический гонг небольшим молоточком. – Я действительно бывший раб, и табличка со свидетельством вольноотпущенного была мне выдана десять лет назад. В Киринее я разбогател на торговле зерном, а затем перебрался в Иерусалим, где жил еще отец моего прадеда. У меня два сына, и мне не хотелось бы, чтобы они терпели насмешки из-за моего происхождения. Однако я действительно родился рабом, так же как мой отец и мой дед, и похоже, рабство навсегда оставляет свой след, даже если здесь никто не обращает на это внимание. Как ты можешь убедиться, я живу как цивилизованный человек: у меня есть свое место в синагоге и в театре, я плачу воспитателю сыновей и надеюсь получить для них право национальности.

Вошел слуга с серебряным подносом и из изысканно украшенного графина налил мне в чашу темного вина. На подносе лежали медовые пряники и черный ржаной хлеб. Симон Киринейский взял глиняный кубок, наполнил его водой, отрезал кусок хлеба и, сдув с него пыль, принялся жевать, запивая водой. Меня это ничуть не удивило.

– Знаешь, мне уже надоели все эти сладости! Дай мне попробовать твоего хлеба, – сказал я ему. – Твое вино, конечно, чудесно, но позволь мне довольствоваться водой, которая, как мне кажется, принесена из живительного источника.

– Да, из одного дальнего источника, – объяснил он – Еще ребенком, когда я работал под африканским солнцем на полях, я мечтал об этом, так же как о куске ржаного хлеба с отрубями, о горошке и ячмене. Позже, когда я разбогател, какое-то время я пил вино, но вскоре заметил, что оно не имеет для меня никакого вкуса; мне также подавали плавающие в меде пирожные, жаренных газелей с острыми соусами, но я понял, что с большим удовольствием ем хлеб со свежими овощами, которые, кстати, прибавляют мне здоровья. Моя жизнь полна неожиданных поворотов, и я повидал в ней больше, чем ты, римлянин, можешь себе представить.

I Тон его рассказа вовсе не свидетельствовал о преисполнявшей его горечи, скорее он просто констатировал факты.

– Мне потребовалось немало времени, чтобы по-настоящему осознать, что я отпущен на волю и могу делать все, что захочу. До сих пор я сплю на твердом ложе для рабов, потому что от мягких кроватей у меня болит спина. Мне хорошо известно, что надо мной посмеиваются, когда после осмотра полей или оплаты поденщиков я собираю на своих землях хворост и с охапками его на спине возвращаюсь домой; не хочу говорить ничего плохого о том, как другие распоряжаются деньгами, но расточительство не приносит мне никакого удовлетворения. Когда я был совсем маленьким, меня стегали до крови за то, что я собирал сухой коровий навоз и чертополох, чтобы моя мать могла разжечь огонь под глиняным котлом. Так вот, теперь, когда я собираю настоящий хворост на собственных землях и приношу его в собственный дом, это доставляет мне настоящую радость.

Он добавил:

– Я, быть может, строгий хозяин, потому что не терплю лености тех, кто работает на меня, но я никогда не запрещал сборщику оливок спуститься с дерева и сотворить молитву в девять часов. Кроме того, больше всего я сам люблю копаться β земле и, закатав рукава, сам берусь месить тесто.

Слова лились потоком, словно он хотел избежать вопроса, ради которого я к нему пришел.

– Таков избранный мной путь. Я долго размышлял о свободе человека и пришел к следующему выводу: необходимо дать другим жить так, как они хотят, не навязывая им собственной свободы или собственных удовольствий. Возможно, вернувшись в Иерусалим, я поступил опрометчиво, однако отец и мать внушили мне, что здесь находится земля обетованная. Они сами учили меня всему, что знали о Боге Израиля, потому что у рабов не было ни синагоги, ни учителей; как и мой отец, я не прошел обрезания и знаю очень мало о союзе Бога с народом Авраама. Но мне известно все о торговле зерном, и я бы еще больше разбогател, если бы перебрался в Рим. Однако зерно, которым за бесценок питается этот город, обагрено кровью, и рубцы от кнута на моей собственной спине тому свидетельство. Кроме всего прочего, человек с тоской думает о Боге, о молитвах своих отцов, и его всегда тянет в место, откуда произошел его род. Я никогда бы не смог стать римлянином и не представляю себе, что постоянное накопление богатства может иметь конец. Моих средств достаточно для меня и моих сыновей, и я поместил их так, чтобы обезопасить от возможных осложнений. Теперь у меня только одно желание: жить праведной, богобоязненной жизнью, следовать законам, не причиняя вреда другим, радоваться тому, что мне нравится. Вот тот простой путь, который я избрал.

– Он достоин всяческого уважения – ответил я – В тебе я не вижу заносчивости или наглости римских нуворишей, готовых отдать целое состояние за то, чтобы побывать на приеме у одного из сенаторов или чтобы публично обратиться к одному из патрициев, за что их так презирают. Таким образом, я тебя понимаю и, не упустив из виду то, что ты обустроил свое прекрасное жилье в греческом стиле и угощаешь меня из золотой чаши, могу сделать вывод, что ты не являешься рабом собственного богатства. – По крайней мере, я стараюсь, – обреченно вздохнул Симон Киринейский. – Я хочу быть свободен в той мере, в какой человек может быть свободен вообще. Если случится так, что я все это утрачу, – увы, никто не застрахован от несчастья! – я потеряю немногое, ибо я умею довольствоваться малым, а изобилие не дает мне настоящего счастья.

– Почему же встреча с назаретянином так тебя поразила, что ты скрываешься в темной, наглухо запертой комнате и никого не хочешь видеть? – поинтересовался я.

Глубоко вздохнув и не глядя в мою сторону, он провел рукой по лбу.

– Что тебе известно о казненном? – наконец спросил он.

– Я прибыл из Александрии, для того чтобы побывать в священном городе иудеев во время праздника Пасхи, и остановился, чтобы понаблюдать за казнью. Неожиданно стало темно, я видел его муки и смерть, видел его могилу пустой на третий день после его смерти, и мне сказали, что он воскрес. С тех пор я не могу чувствовать себя свободным от него. Насколько я знаю, определенную часть пути ты нес его крест, и не думаю, что ты можешь чувствовать себя свободным от него. Что же произошло? Может он сказал тебе что-нибудь особенное?

– Нет! – сказал он с чувством беспокойства, крепко сжав руки, – Нет, он мне ничего не сказал, а всего лишь посмотрел на меня, и это беспокоит меня больше всего. Я ничего о нем не знал, политика не заботит меня, и я соблюдаю закон, согласно требованиям своей синагоги. Двое других были разбойниками – об этом свидетельствовали их лица. Возвращаясь с поля, я остановился перед этой процессией, и тут Иисус упал, потеряв сознание под весом своей ноши; он не мог подняться, вокруг собралась такая толпа, что пробраться сквозь нее было невозможно; какая-то сердобольная женщина склонилась над ним и отерла краем своего плаща пот и кровь с его лица, но он по-прежнему не мог подняться, несмотря на пинки римлян; тогда их центурион осмотрелся вокруг и по обычаю людей своей страны приказал нести крест мне. Может, это случилось, потому что моя душа осталась душой раба? Я не посмел ослушаться и взвалил крест на спину. Иисус посмотрел на меня, а затем на дрожащих ногах поднялся с земли. Не сказав ни единого слова, я, идя вслед за ним, донес крест до холма. Если бы я пожаловался, что со мной обращались недостойно, уверен, что центурион понес бы наказание, но я вовсе не ищу бесполезных ссор с римлянами. Я видел, как назаретянина разложили на земле, один человек уперся коленями в его руки, а палач загнал ему первые гвозди в запястья, и тогда он посмотрел на меня во второй раз. Обернувшись, я бросился изо всех сил бежать прочь, а когда оказался дома, заперся у себя в комнате на замок.

Прикрыв лицо ладонями, он продолжал, качая головой: – Тебе этого, конечно же, не понять! Я повидал подобные казни! Иногда даже сами рабы насмехались над своими распятыми собратьями, которые в припадке гнева могли убить надсмотрщика или поджечь поле пшеницы. Было такое время, когда пытки оставляли меня равнодушным, и я не думал, что когда-нибудь еще меня сможет тронуть человеческая боль. Но его взгляд! С этой самой минуты я постоянно чувствую головокружение, и меня охватила боязнь утратить почву под ногами. Как это тебе объяснить, если я сам не могу в этом разобраться? – с нотками отчаяния в голосе продолжал он – В моих глазах все утратило смысл, кроме этого взгляда, исходящего с лица, опухшего от ударов и увенчанного колючками! Я укрылся в темноте дома и, накрывшись плащом с головой, не решился даже высунуть нос наружу, когда вздрогнула земля и вокруг меня заходили стены. На следующий день, нарушив закон, запрещающий передвигаться во время шабата, я пустился на поиски его учеников, дабы успокоить свою совесть, но они даже не вняли моим словам. Затем до меня дошли слухи, что они напоили римских солдат, которые стояли на страже у его могилы, и выкрали тело, чтобы дурачить простых людей, однако что-то во мне восстает против этого восприятия событий: человек с таким взглядом, как у него, мог действительно воскреснуть из мертвых! Что ты можешь сказать мне о нем? Каковы были его намерения?