Евгений Салиас - Фрейлина императрицы Страница 41

Наконец, к ужасу обвиняемого и соблазну многих его друзей, фрейлина графиня Скавронская подтвердила, что граф Девьер, обхватя ее, говорил ей: «Давай плясать. Чего тут плакать!»

Некоторые лица бросились к фрейлине, умоляя ее взять эти показания назад как клевету и ложь, но дохабенская Яункундзе плакала, даже рыдая сознавалась, что это клевета и ложь, однако взять своих слов из судной комиссии она по одной сокровенной причине не может. Разумеется, не могла потому, что это был приказ Меншикова. Между этим приказанием и ее будущей судьбой, даже судьбой ее возлюбленного Цуберки, была тесная связь.

Не сразу согласилась на лжесвидетельство добрая девушка, но князь убедил новую приятельницу, что она не усугубит положения Девьера, что дело его пропащее.

Суд над Девьером и его сообщниками произвел то действие, которое было нужно для Меншикова.

Волнение по поводу обручения и будущего бракосочетания его дочери с великим князем сразу улеглось, и все стихло и присмирело сразу.

– Поджали хвосты! – говорил, смеясь, князь Меншиков. – Как мало нужно, чтобы заставить всех вас замолчать и попрятаться каждому на свой шесток!

Между тем, пока судились виновные, государыня вдруг снова почувствовала себя гораздо хуже – снова была при смерти.

На этот раз доктора уже совершенно отчаивались. Та же болезнь с сильнейшими приступами повторялась и видимо уносила последние силы.

Наступило 6 мая, и по странной случайности в один день произошли два события, изменившие совершенно положение властного князя Ижорского.

Днем состоялся указ: «Девьера с сообщниками лишить чинов, чести и деревень данных и сослать: Девьера в Якутск, а других в разные окраины империи». В конце приказа было прибавлено: «Девьеру перед ссылкой учинить наказание, бить кнутом».

А в девятом часу вечера не приходившая за несколько дней в сознание государыня – скончалась.

Один вопрос, одна забота, одна мысль тревожила всех: кто будет наследником, кто вступит на престол, так как воли своей покойная государыня не выражала.

Но в ту же ночь ближайшие сановники, ближе всех стоявшие к кормилу правления, узнали, что завещание есть.

Наутро 7 мая при всеобщем сборе во дворце, где присутствовала вся царская фамилия, все члены Верховного тайного совета, все члены сената и синода и весь генералитет, было прочитано завещание покойной императрицы, по которому ее преемником назначался великий князь Петр Алексеевич.

Князь Меншиков стал наконец нареченным тестем царствующего государя, дочь его поминалась во всех храмах как обрученная невеста царствующего государя… А приказом Верховного тайного совета были сосланы и разъехались по разным дальним трущобам все его главные враги. Единственное, чем утешались тайные враги, оставшиеся невредимыми, было то обстоятельство, что императору лишь одиннадцать лет.

До той минуты, когда он может сделаться супругом Меншиковой, а она императрицей, должно пройти, по крайней мере, лет шесть. А за это время еще много воды утечет.

Может умереть и сам Меншиков, а брак расстроится.

В тот же день 7 мая после торжественного чтения завещания было назначено генеральное поздравление новому императору со вступлением на престол. А затем вельможи и сановники поголовно сделали визит, которого от них никто не требовал, никакой закон и никакой этикет. Требовали этого их личная безопасность и нежелание со дня на день разделить судьбу Девьера и многих других лиц, еще недавно бывших среди них.

Все отправились поздравлять «ея высочество», невесту молодого государя императора.

XVII

Изо всех важных домов Петербурга был один дом, где кончина императрицы произвела наибольшее впечатление. Это был, конечно, Крюйсов дом.

Все три семьи – Скавронских, Ефимовских и Генриховых, взрослые и дети, равно притихли, потерялись, оробели, даже порядок в доме пошел другой.

Граф Карл Самойлович был убежден, что им всем грозит горькая участь. Он передал свои мысли всей семье.

– Слава Богу, – говорил он, – если нас возьмут и отошлют обратно в Ригу, а затем велят водворить на прежние места… А то и хуже: лишат всего и сошлют куда-нибудь к Белому морю, в Соловки или заточат в крепость.

Разумеется, изо всех членов семьи всего более потерялась, была в полном отчаянии Анна Ефимовская.

– Шутишь ты, – говорила она брату. – Что с нами будет, если вернут нас к старостихе Ростовской, после того что я с ней сделала!

– Да, – признавался Карл Самойлович, – твое дело самое пропащее, тебе уж лучше проситься в ссылку.

– Проситься… Хорошо, если послушают. Разумеется, нам лучше в крепости быть или в монастыри постричься всем, нежели возвращаться к старостихе.

Бывшая фрейлина покойной императрицы в день смерти своей покровительницы переехала в Крюйсов дом. Она горько и искренно плакала по своей благодетельнице.

Вместе с тем она обнадеживала отца и родню, что, по ее мнению, худого ничего с ними не будет. Но сама она не была вполне убеждена в том, что говорила.

Будет ли относиться к ней по-прежнему, как бывало, всемогущий властелин князь Александр Данилович? Или же теперь, когда мечты и желания его осуществились, он не захочет и поглядеть на нее.

Только раз встретила Софья князя Меншикова во дворце, на другой день после кончины царицы. Он странно взглянул на нее, сурово, гневно. Или это ей так показалось, или, может быть, озабоченный чем-то, он и не узнал ее?

Но дело в том, что князь Меншиков, глянув на девушку свысока, прошел мимо и даже не кивнул головою на ее поклон.

Праздные люди, любящие мешаться не в свои дела, любящие выдумывать и разносить всякий вздор, появлялись и в Крюйсовом доме. Все они одинаково уверяли графа Карла Самойловича, что его положение, а равно положение всех его родственников крайне печальное.

Для нового царя, по их словам, недавно привезенные в Петербург члены «оной фамилии», конечно, ничего не значат. От них постараются как можно скорее отделаться. Очень дурного с ними ничего не сделают, но уж из Петербурга вышлют непременно, и, по всей вероятности, на старые места.

Все советовали графу Скавронскому, а равно и его дочери идти искать заступничества и покровительства у цесаревны Елизаветы. Но и на это была плохая надежда: цесаревна к членам семьи относилась сдержанно, а зачастую, как говорили, называла их часто «мужиками и мужичками».

С Софьей цесаревна обращалась во дворце ласково, но хотя они были почти одних лет, тем не менее дружба между ними не возникла.

Так прошла неделя. Однажды в полдень к подъезду Крюйсова дома подкатил великолепный раззолоченный экипаж. Обитатели, жившие все последнее время, как сказывает народ, начеку, бросились к окнам и, увидя, кто выходит из колымаги, сиявшей позолотой, оторопели и не знали – радоваться или ужасаться… Появился и вошел в дом могущественный Меншиков, тот самый человек, по слову которого в эти же дни отправились в ссылку лишенные чинов, чести, дворянства и имущества многие столбовые дворяне: Толстые, Нарышкины, Бутурлины и другие.

Князь Ижорский опросил людей и, не дожидаясь, конечно, внизу, стал подниматься в верхний этаж.

Все население дома встретило вельможу с низкими поклонами, робея и трепеща. Князь холодно оглядел их всех, улыбнулся, но не ласково, а скорее насмешливо.

– Ну, вы, графы и князья светлейшие, как поживаете? – выговорил он и, не дождавшись ответа, спросил у Карла Самойловича, где его дочь.

Все бросились было за Софьей Карловной в ее горницу, но князь остановил их одним словом:

– Не надо. Я сам пойду к ней. Мне ее нужно.

Князь прошел несколько горниц. В той самой, угловой зеленой комнате, где когда-то Ефимовская жестоко распорядилась со старостихой Ростовской, жила теперь бывшая фрейлина. Она смутилась при виде князя, но, пристально глянув ему в лицо, не испугалась, а, напротив, хорошее чувство проникло ей в душу.

Князь запер за собой дверь и подошел к девушке. Протянув руку, он погладил ее по гладко причесанным волосам, улыбнулся и произнес:

– Ну, сядем, потолкуем, я рад с тобой побеседовать. Видишь – не забыл. Хоть много у меня забот государских, а вот не прошло недели, как я к тебе приехал о твоем деле беседовать. Я ведь тебя очень полюбил… Знаешь ли ты это?

– Благодарствую, – отозвалась Софья. – А то я теперь потеряла все.

– Ничего ты не потеряла, – отозвался Меншиков.

– У меня была только одна покровительница – государыня. А теперь я совсем одна.

– Ну, это ты, голубушка, не так сказываешь и не так думаешь. Есть у тебя покровитель, пожалуй, сильнейший, чем была царица. Она была все-таки женщина с прихотями и с причудами… Знаешь ли ты, за что я тебя люблю?

– Нет, – солгала Софья, потому что отлично понимала, чем услужила Меншикову.

Князь поглядел на нее и угадал ее мысль.

– Ты думаешь, глупая, что я за то тебя люблю, что ты отняла у дочери графа Сапегу и помогла мне у царицы выпросить другого жениха, получше… Нет, моя милая, не оттого. Ты, правда, помогла мне, и немало, но все-таки я бы и без тебя добился того же… Я тебя люблю за то, что ты единственный человек на весь Петербург, кроме жены моей да дочери, единственный чужой мне человек на всю столицу, который не желает мне всякого зла и погибели. Все, кого я знаю, меня ненавидят. Я это вижу по глазам их… Ты одна вот сейчас встретила меня с таким лицом, что я вот дам тебе в руки нож, засну тут и буду спать спокойно, зная, что ты меня не зарежешь. Такового же я ни с кем во всей столице да, поди, даже во всей империи учинить не могу, смелости не хватит… И вот за это я тебя и полюбил… Ну, давай теперь говорить о деле. Ты все-таки невестой Петра Сапеги почитаешься?