Владимир Корнев - Датский король Страница 42

Арсений встрепенулся:

— Да это же нельзя так оставлять! Ясно, что нужно обратиться в полицию, немедленно…

— Да ты что!!! Совершенно невозможно! Всех, кто видел «богиню», они грозились убить — никто об этом вообще знать не должен. Тебе-то я не мог не сказать.

раз ты косвенный виновник. А что, прикажешь мне теперь из-за этой истории руки на себя наложить? Только грех тогда на тебе будет, Сеня, страшный грех… И еще мне сказал этот старший — он, оказывается, вольный каменщик очень высокого ранга — такое сказал… В общем, придется открыть тайну их ложи: Астарта была святая святых их будущего святилища, финикийская пара к идолу Ваала! Их в древности жрецы вывезли из разрушенного Карфагена. — Вспомнив в нужный момент очередной факт из какого-то сочинения об истории тайных обществ, Звонцов продолжал вдохновенно врать: — Знаешь, сколько жертвенной крови на этих каменных истуканах? «Мастер» мне заявил: «Теперь ты наш раб, пока не искупишь своей вины. Ритуал великого мистического оплодотворения земли без Астарты невозможен. Если вырубишь точное подобие древней, только больше и из настоящего камня, чтобы можно было приносить вечную жертву, тогда спасешь свою жалкую жизнь». Он именно так и выразился — жалкую, понимаешь?! Моя жизнь для них — ничто! Остальные все это слышали, так им показалось мало такой цены за разбитую статую. Теперь «масоны» требуют еще огромную денежную компенсацию, даже сумму назвать язык не поворачивается!

Помня о том, что картин его больше не существует, Десницын осторожно, готовясь принять очередной удар, спросил:

— А что наш заказчик? Он ведь тоже здесь был?

— Конечно! Явился лично, и мне ничего не оставалось, как признаться во всем. Вот кто благородный человек — широкая душа, настоящий филантроп! Не переспрашивал, не терзал, а вошел в мое (в наше, Сеня, в наше!) положение. Просто предложил сразу выплатить этим извергам все, что они требуют, то есть рассчитаться за нас. Представляешь, слову дворянина поверил и размахнулся по-купечески! Разумеется, одно условие он не мог не поставить: нужно заново написать картины…

— Весь цикл заново?

Звонцов посмотрел на художника взглядом, в котором были и укоризна, и мольба:

— Я еще толком не выяснил, наверное, понадобится заключить новый контракт… Это все формальности, Сеня… Понимаешь, теперь у нас есть единственный шанс, а если ты откажешься, погубишь меня и себя.

На свою 9-ю линию Десницын возвращался пешком. Встречный ветер рвал волосы, а в голове как заезженная граммофонная пластинка крутилась одна мысль: «Все возвращается на круги своя».

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Князь Дольской

I

Как-то Мария, женщина благочестивая и большая поклонница церковного искусства, предложила Ксении посетить «достойную самого глубокого внимания» выставку допетровских икон из знаменитой коллекции Ширинского-Шихматова[110] в музее Училища барона Штиглица. Ксения живо заинтересовалась заманчивым предложением и в свободный от репетиций и спектаклей день, сопровождаемая подругой, прохаживалась по претенциозному зданию в Соляном переулке. На выставке было действительно немало редких икон строгановской школы и северных писем более древнего периода, но она оказалась камерной — все экспонаты разместились в двух зальчиках, очевидно, освобожденных классах, просторный же центральный зал под стеклянным куполом был занят большой экспозицией французского рисунка классической эпохи. Полная духовных впечатлений и настроенная теперь на уединение, балерина хотела было отправиться домой, а может быть, и в храм, но подруга попросила не покидать ее — разве не стоит посмотреть графику Давида и Энгра, чтобы сравнить с их живописными шедеврами из Лувра? Ксения не стала возражать, — у нее тоже возникло определенное любопытство. Если бы не присутствие избранных искусствоведов, художников и немногочисленных эстетов, музейный зал можно было бы назвать пустым, но Ксения нашла, что это даже к лучшему. Она могла подолгу стоять возле каждой работы, погружаясь в свои никому не ведомые мысли. Выставка представляла почти сплошь наброски и этюды обнаженной натуры, рождавшие в неискушенном посетителе весьма противоречивые впечатления. В один из моментов, когда Ксения созерцала очередную «nue»[111], незнакомый баритон приглушенно заметил:

— Занятное зрелище, мадемуазель, не правда ли?

Чужое вмешательство было для Ксении нежелательно и подействовало как ожог, но в первый момент она даже не обернулась, а стала искать рядом приятельницу: ту словно ветром сдуло. «Наверное, ушла в другой конец зала. Как некстати!» Статный господин лет сорока, который стоял за ее левым плечом, был давно готов к этой встрече и великолепно осведомлен о привычках и пристрастиях балерины. На первый взгляд он казался свободным художником: бархатный берет цвета спелой вишни, просторная блуза, поверх которой белел большой отложной воротник: темно-синий, в тон блузе, атласный бант на шее, ухоженные напомаженные усы, аккуратная заостренная бородка. Под мышкой незнакомец держал ящик — этюдник, полированная поверхность которого эффектно расплывалась разводами благородной древесины. На мастере были брюки из крашеной холстины и массивные ботинки толстой свиной кожи, изжелта-коричневые, со шнурками из такой же кожи. Этот вид показался Ксении достойным внимания: «Колоритный тип: все на нем с иголочки, словно только от портного, почти вызывающе театрально! Ему бы еще ботфорты и кружева на воротник, был бы похож на мушкетера. Что это — поза или подлинная суть?»

— Позвольте представиться: Дольской, Евгений Петрович Дольской, — странный незнакомец почти насильно притянул к губам руку Ксении, при этом сам едва склонил голову. — Восхищен вашим божественным талантом, видел вас во всех партиях. Вы настоящая Сильфида — у вас крылышки за спиной, не замечали? Нужно быть слепым, чтобы этого не видеть!

Балерина грустно улыбнулась: «Начинается! Все поклонники вырезаны по одному шаблону». Она спросила иронично:

— А вы, конечно же, князь и виртуоз кисти? Звучит: князь Дольской! Значит, вас положено титуловать ваше сиятельство?

Поклонник едва коснулся пальцами кончика бородки, стал его поглаживать:

— Фамилия действительно ко многому обязывает, но меня, а не вас, и такой официоз ни к чему. Обойдемся без титулов — мы ведь не в дворянском собрании, правда? А вот живописец я не Бог весть какой, вернее было бы сказать, начинающий художник. Хотя искусство — моя «одна, но пламенная страсть». Вы же, оказывается, не только балерина, но еще и весьма проницательная женщина, и я мог лишь мечтать о такой встрече.

Ксения понадеялась, что если сразу откроет Дольскому свои впечатления от выставки, он, пожалуй, оставит ее в покое.

— Вам интересно знать, что я думаю о выставке? Ну, так вот: она мне в целом не понравилась! Исполнено, бесспорно, мастерски, но слишком уж много обнаженного тела. Красивые формы, чувствуется, виртуозный почерк, а духовной гармонии — увы! — я не ощутила, — это искусство не для меня. И потом, ведь здесь есть даже примеры откровенной пошлости, альковные сцены!

От Ксении Светозаровой, слывущей в богемных кругах набожной затворницей, даже старой девой и молодой ханжой, Дольской готов был услышать именно такое категоричное мнение:

— Что тут скажешь, — французы всегда были сластолюбивы. Их не переделать, и, может, следовало бы снисходительнее отнестись к их традиционному эротизму? Ведь если взглянуть на эти рисунки с некоторой иронией… — Он вовремя надел маску моралиста. — Но не поймите меня превратно! Я ведь вас понимаю, возможно, во многом разделяю ваш взгляд: это задевает религиозные чувства, а святое лучше не трогать… И правда — смотрите, как пошло, соблазнительно переливаются, играют эти капельки воды на женской груди! И ведь акварель Энгра…

— Вот именно! Нельзя оправдать творчество, вводящее в соблазн. — Ксении казалось, что тема теперь закрыта и краткое знакомство закончено, но разговорившийся князь не отступал:

— Между прочим, у меня в роду было много духовных лиц, даже и архиереи, вот только знать бы, кто именно! Я, к сожалению, плохо знаком со своей генеалогией по линии матери, но ведь я по-своему тоже служу Богу как раз в творчестве, которое, как вы справедливо заметили, вещь деликатная. Картина, простите за невольный каламбур, не должна выходить за этические рамки.

Это суждение Евгения Петровича показалось балерине вполне разумным и искренним, а сам князь-художник даже обаятельным. Тут-то вот и проснулось любопытство в наивной душе:

— А вы в какой храм ходите, где ваш приход?

— Что интересно, драгоценнейшая, по материнской линии у меня глубокие греческие корни. Еще ее дед в Одессу перебрался из Салоник, стало быть, прадед мой. Матушка рассказывала: набожен был, на Афон к монахам и в Святую землю плавал. Меня по этой причине с детства в греческую церковь частенько водили, так до сих пор в греческую и захаживаю… Я хотел сказать, окормляюсь там.