Ирина Гуро - Горизонты Страница 42

Рашкевич, как всегда, уехал от Григория просветленным.

5

То свидание, которое зародило у Рашкевича неясные сомнения насчет Ефросиньи, было очень коротким и незначительным: в доме некоего Пятакова в Харькове, на Екатеринославской улице, где Рашкевич был желанным и привычным гостем, а Фрося хоть и своим человеком, но, конечно, на другом уровне — на уровне женской половины Пятаковых.

И впечатление о какой-то перемене в Ефросинье было мимолетным и ничего не значило.

Но не значило оно потому, что Рашкевич не знал о действительной перемене в жизни Фроси. И не мог знать о ней, Любовь ее и Семена Письменного была тайной. Только самый близкий друг Семена знал о ней. Так думала Ефросинья. В действительности же эта тайна была открыта не только другу Письменного Василю Моргуну, но через него и другим лицам, которые имели в этой истории уже не свой личный интерес, а вполне государственный.

В то время, когда Григорий Кременецкий и Рашкевич в сумерках осеннего дня сидели за столом, наслаждаясь тишиной и душевной близостью друг к другу, Ефросинья стояла на коленях в дальнем притворе монастырской церкви и молилась. Пыталась молиться.

Старая церковь, знакомая ей с раннего детства, пустая сейчас, казалась ей новой и враждебной. Сурово смотрел Николай-угодник, и даже благостный Серафим Саровский словно бы страдальчески скривился. Все было по-другому, все было чужим теперь.

Слова молитвы не шли с языка, холодом тянуло от плит пола. Ефросинья поставила свечку перед образом Варвары-великомученицы и вышла в тихий монастырский вечер.

Ночью она не спала: думала.

Как это началось? Как случилось, что в жизни отступил на второй план монастырь? Ее дом. Ее семья. Ее судьба.

Сколько она себя помнила, это было так. И Фрося никогда не жаловалась не только другим, но и себе на свою участь, такую непохожую на участь других обитательниц монастыря. Кто были они и кто она? Молодые, принявшие постриг, посвятили себя богу. Их жизнь в труде и молитвах была избрана ими самими. Ефросинья ничего не избирала. Ее судьба была решена помимо нее. Когда? Она не помнила. Как? Она не знала. То есть, конечно, знала в какой-то мере, но ей всегда казалось, что здесь что-то не так, что она вовсе не «подкидыш», как о том говорила сама мать Степанида и немногие, помнившие появление в монастыре девочки, которую нарекли при крещении Ефросиньей. Постепенно этот факт стал почти легендарным.

Потому что тот деревенский попик, тихий и благостный, с круглой белой бородой и круглыми детскими глазами, которого Ефросинья помнила, но очень смутно, умер, когда ей было семь лет. Фрося помнила его потому, что и трехлетней и пятилетней сидела у него на коленях. И когда она от других слыхала слово «отец», то не относила его ни к кому другому, а только к старенькому попику. Он-то и внушил матери Степаниде, что ребенка надо оставить в обители, а не отдавать в сиротский дом.

Слово же «мать» не вызывало у Фроси никаких ассоциаций. Никогда не видела она матери в настоятельнице. Не матерью она была, а матушкой игуменьей, матерью всех. Хотя заботу от нее Фрося имела. Сколько себя помнила, мать Степанида была рядом, высокая, в давние годы очень стройная, да и сейчас еще статная. Из-под черного монастырского плата выглядывал краешек ослепительно белой косынки, а под ней черные брови словно тушью нанесены на желтоватом, как слоновая кость, удлиненном лице.

Фросе было двенадцать лет, когда в монастырь стали проникать страшные слухи о царстве антихриста там, за белой монастырской стеной с воротами на все четыре стороны, крепкими воротами, увенчанными иконами. Те ворота, через которые в обычную пору тек поток богомольцев, пришедших со всей округи и даже из других губерний, закрывались только на ночь. В правом притворе была лавочка, торговавшая церковными свечами, поминальными пряниками и леденцами. Через южные ворота творились дела «низменные»: вывозились нечистоты, по утрам водовоз останавливался у них, проносились на кухню закупленные на рынке продукты. Главные, «святые» ворота открывались по большим праздникам, только для именитых гостей. Для них за монастырской стеной существовало маленькое подворье, всего три небольшие палаты, где останавливались богомолки — богатые женщины, приезжавшие поклониться лику великомученицы Варвары, вымолить прощение грехов, разрешение семейных неурядиц, а чаще всего то была мольба о продолжении жизни на земле, о зачатии. Там же принимала мать Степанида гостей, не вхожих в пределы обители.

Наступило время, когда и в светлый день на крепкие запоры закрыли все ворота монастыря. По условному стуку открывали калитку, день и ночь творили молитву в тускло освещенной тощими свечами военного времени монастырской церкви. И в великом трепете били лбом о землю, потому что пришествие антихриста стало таким близким, что слышны были адские голоса по ночам, а в небе появлялись огненные знамения, совсем рядом, в роще у подножия горы, на которой стоял монастырь.

Монастырь богат, засевает пятьдесят гектаров земли, привлекает в сезон сева и уборки десятки батраков. Держит на откорме свиней, продает сало и мясо. Окружен фруктовым садом в десять гектаров. Работают в нем исключительно монахини.

Батраки питаются в отдельной пристройке, находящейся за стенами монастыря. Помещение это примыкает к монастырским стенам, батраки никакого доступа в монастырь не имеют.

Большой доход извлекает мать Степанида от рукодельных работ. Монахини круглый год стегают одеяла, вышивают постельное белье, приданое для невест, вяжут скатерти, накидки, занавеси.

Издавна славился монастырь отменными рукодельницами. Рукоделье, наряду с сельскохозяйственными работами, было основным занятием монашек. В двенадцать лет знала Фрося и филейную работу, выводя сложный узор на тонкой, словно иней, основе; и ручную гладь, и даже модную вышивку с иностранным названием «ришелье».

Фрося была допущена к той работе, что создавала главный доход монастыря: стежке одеял, голубых, розовых, пунцовых, на лебяжьем пуху, и на верблюжьей шерсти, и на легчайшей белоснежной вате. Сколько себя помнит Фрося, любовалась она сказочными птицами и цветами, тонкой россыпью покрывающей атлас. Иногда она представляла себе, кто будет спать под этими одеялами: вероятно, красавицы такие же сказочные и роскошные, как вышивки на одеялах.

Это было неудивительно, потому что Фрося никогда не выходила дальше реденькой рощицы, окружающей монастырь. И она не верила рассказам, которые плелись длинными зимними вечерами в кельях мастериц-монашек. Рассказывали о купеческих дочках на выданье, неказистых, вовсе непохожих на тех, которых создало воображение Фроси. Монахини злословили насчет богатых невест, выливая в этих беседах всю горечь своих жизненных крушений.

И однажды как громом поразило обитательниц монастыря: царя не было больше в России. И царицы не было, и цесаревича-наследника. Конец света. Оставалось одно — разверзнется земля и поглотит всех геенна огненная.

К этому времени Фрося с ученой монашкой Катериной прочла книжку про зверей и птиц. Но не будучи сильна в богословии, представляла себе, что из геенны огненной выскакивают нормальные гиены, каких она видела на картинке в книге про животных. И то, что в священных книгах называлось геенной, становилось еще страшнее оттого, что неведомым образом в огненной стихии существовали страшные звери с разверстой пастью, из которой вырывалось пламя.

Жизнь перевернулась. Та мирная и знакомая жизнь, которая рисовалась Фросе. И вовсе не в ее мечтах, а на вполне реальной олеографии, висевшей на стене в келье матушки Катерины. Олеография называлась «Лестница жизни». Первая ступень изображала младенца в люльке, дальше шло восхождение по лестнице: гимназист в фуражке с гербом в виде серебряной веточки; потом — молодой человек во фраке с букетом в руке вел к алтарю пышную девицу в фате до полу. Этот рисунок особенно умилял Фросю. Еще одна ступень изображала того же молодого человека, но в бакенбардах, в сюртуке с форменными пуговицами, за письменным столом, пустынным и мрачным, как эшафот. Дальше лестница шла вниз: ах, ах, он разорился! Жена ушла от него. На паперти церкви он выпрашивает подаяние, босой, с непокрытой головой, па которую падает снег хлопьями крупными, как блюдечки. Все кончалось покосившимся крестом на кладбище для бедных.

Знакомая с младенческих лет картина хотя не сулила ничего хорошего, но в ней, по крайней мере, была какая-то закономерность: нравоучительная картина рисовала неизбежную участь грешника.

Что получалось теперь? Кто поведет под венец девицу? Кто разорится? И будет ли вообще крест на могиле, поскольку говорили, что кресты поснимают не то что с могил, но даже с церквей и уж конечно с куполов монастыря.