Ханкерман. История татарского царства - Юрий Манов Страница 42

Да и Ахматовы мурзы, говорят, тоже мещерской стороной пошли, можно запросто наткнуться. Но вот сотня пищальников воеводы Беззубцева двинулась с обозом на Москву, прибились к ним татары. Посмеиваются урусы, смотрят на лошадей, нагруженных добром, говорят, что обобрали татары своих же татар в Сарае до нитки. Поддразнивают, смеются, но без злобы. У самих в обозе сани с мешками оттуда же. На стоянках варят урусы ту же просяную кашу, что и татары, только со свиным жиром, а не с бараньим. И о своих семьях скучают, и песни у костров поют о том же – о нелегкой служивой доле…

Вот уже знакомые места, вывела муромская дорога к большой развилке. Ушли русские к окской переправе, что ведет на рязанскую дорогу, а татары свернули налево, к Касим-граду. До него теперь рукой подать. Здесь Ибрагим догнал Ахмеда.

– Послушай, Ахмед, что мне твой отец незадолго до смерти сказал. Лучше спрячь до времени часть добычи, не вези сразу домой, неспокойно там…

Молодой десятник только отмахнулся:

– Что ты такое говоришь, Ибрагим?! Что значит спрятать? Не принято у татар добро в земле держать. Добыча ведь честная! Сарай на саблю взяли!

Не стал спорить Ибрагим Беркузле. Горяч Ахмед и упрям, как баран, своим умом хочет жить. Что ж, вольному воля. И уже когда к Мусиной горе подъехали, отстал от своих Ибрагим, крикнул, чтобы не ждали. Заехал в чащу, выбрал старую сосну. Под ней и зарыл Ибрагим тяжелую суму с двумя свертками. В одном доля Иссы, в другом своя добыча с римским деспотом. Подумал Ибрагим и в самый последний момент положил туда золотое монисто, что вез любимой Фатиме. Пусть полежит до времени.

Долго долбил Ибрагим мерзлую землю острым кинжалом, досадовал на себя, что не догадался заступ или хотя бы топор прихватить. Неглубоко пока зарыл, пусть полежит до весны, а потом и перепрятать можно. Сделал памятные насечки на стволе, закидал все снегом. Замел сосновой веткой следы.

Оглянулся по сторонам, не видит ли кто? Нет, только верный друг – черный ворон на сосне сидит, отдыхает, умными глазами смотрит.

Прав оказался улан Исса, мир его праху, во всем прав. Радостно встретили в Городце и в окских селах победителей. Не устают рассказывать татары о своих подвигах, как по Волге шли, как Сарай на саблю брали. Привирали, конечно, как без этого. И добычей безо всякого стеснения хвалились.

Румяная от счастья Фатима не отходит от любимого мужа. А если и отходит, то что-нибудь вкусненькое ему приготовить и… на себя в зеркало посмотреться. Чуть ли не все село приходило к Ибрагиму на зеркало посмотреть. Вот ведь диво! Это тебе не отражение в кадке, и не медный таз, в котором почти ничего не видно. Настоящее зеркало фряжской работы!

Млеет Фатима:

– У моей бывшей хозяйки – польской панны – точно такое зеркало было!

– Теперь ты сама не хуже той панны, – ответил старый казак.

Тем же вечером Фатима нарядилась во все подарки, что привез Ибрагим, украшения надела, брови сажей подвела, глядясь в зеркало, сушеной ягодой щеки натерла до румянца и так мужу показалась. И такая она красавица в алом шелковом платье, толстые косы в золоченых накосниках, на пальцах кольца и перстни!.. Ибрагим даже пожалел, что золотое монисто в суме оставил.

Ан нет, правильно, что оставил.

Через неделю после возвращения войска прискакал в село посланник Идрис от карачи Аваза Кыпчака, сына Хасана. Сказал, что карача хочет видеть Ибрагима, зовет в Ханкерман к нему на двор приехать немедля. Удивился Ибрагим, с чего такая спешность? А Идрис глазами по юрте так и рыскает, на ковры внимательно посмотрел, что Ибрагим из похода привез, на сундук большой у стены, на щит персидской работы, что рядом с саадаком на столбе висел. Юного Мустафу по вихрам потрепал, сабельку с золотой насечкой похвалил. Повторил, чтобы собирался Ибрагим, не мешкая, а сам направился на другой конец села к юрту покойного десятника Иссы, звать Ахмеда к караче.

Вместе с Ахмедом и поехал Ибрагим в Ханкерман. Едут и гадают, зачем позвал?

Карача Аваз совсем не походил на своего отца Хасана Носатого. И не только носом. Имя у него красивое, Аваз – достойная смена. Только Хасан смешлив был и весел, с простыми казаками запросто держался. А этот юный, но надменный, весь в мать, взятую из черкесского юрта. Сидит Аваз в большой жарко натопленной комнате, тушеную баранину с огромного блюда ест. Вошедших словно и не заметил, только мясо кумысом запил, облизал жирные пальцы, вытер их о полы халата. Только потом вперился в казаков узкими глазками.

Недоброе заметил Ибрагим в этих глазках и внутренне сжался.

Заорал карача:

– Распустились, неблагодарные! Почему долги не отдаете, что моему отцу должны?! Почему не везете своему караче долю из похода на Сарай?!

Высокий голос у карачи, противный, на визг срывается.

Молчат казаки, боятся и слово сказать. А ведь есть что сказать. В поход на Сарай их хан Нурдовлат повел, только он долю от добычи и может требовать. Но великий хан отказался от доли в пользу воинства и отдал казакам город Сарай на весь день, тому все свидетели.

Что касается долгов караче Хасану, так их никто и не отрицает. Только трех месяцев не прошло с тех пор, как призвал Аллах его душу в райские сады. По законам у правоверных есть год, чтобы со всеми долгами перед наследником усопшего рассчитаться.

Знал это, но молчал опытный Ибрагим, а вот Ахмед все-таки не сдержался и сказал юному караче дерзкое слово. Да не одно! И вот уже налетели нукеры Аваза, руки улану вяжут и волокут в холодный подвал. А тот самый Идрис что-то на ухо Авазу шепчет. Пальцем на Ибрагима указывает.

…Сидит Ибрагим у очага в юрте, грустно смотрит на разгром. Смотрит, и не верит, что татары с татарами такое сделать могут. Сундук у стены стоит открытый, на полу валяется сбитый замок. Все унесли нукеры Аваза: и ткани, и одежды, и посуду и медь-серебро в мошне, что из Сарая привезены. И Коран в серебряном ящике взяли. Но не остановились на этом нукеры Аваза, посрывали ковры со стен, даже на женскую половину зашли, гнева Аллаха не боясь. Доски на полу взломали, все искали золотую казну. Не нашли, зато то самое седло, что Ибрагим купил двадцать лет назад, забрали.

Плачет в углу Фатима, одетая в простенькое платье, испуганного сына Мустафу обнимая, ее сундук тоже обобрали дочиста,