Божьим промыслом. Пожары и виселицы - Борис Вячеславович Конофальский Страница 42

считая, что в данном месте ничего с ним плохого случиться не может. Что арбалеты с появлением хорошей брони утратили свою смертоносную силу, что теперь из них ещё нужно как следует попасть, не в грудь, не в чрево, а, к примеру, только в открытое лицо, в общем, попасть нужно очень точно, чтобы нанести хоть какой-то урон человеку в броне, так что стрелять должен отменный стрелок. Ну а в кромешной тьме это сделать и вовсе невозможно. Если, конечно, человек в броне не будет освещать себя чем-то. Но света, что давала головёшка, было мало. И лица она не освещала, поэтому…

— Хенрик! — говорит генерал, и в его голосе слышится и испуг, и раздражение. — Что с вами?

— Рука, сеньор! — сдавленно отвечает первый оруженосец и приседает возле зубца стены.

— Кляйбер, — едва не кричит Волков. — Огня, огня дай.

— Что там, генерал? — рядом с ними появляется фон Готт. Волков никогда не слышал, чтобы фон Готт говорил с таким волнением. — Что с ним?

— Ступайте к принцессе! И разожгите побольше огня, — рявкает на него Волков, а сам присаживается рядом со своим первым оруженосцем, начинает впотьмах искать и ощупывать руки и сразу, сразу натыкается на липкую деревяшку.

Старый арбалетчик едва нащупал это — и по богатому оперению понял: то был болт, который зовётся ламбрийское шило. Узкий, длинный, калёный наконечник, предназначенный для пробития кольчуг и стёганок. А вблизи — и плохого железа.

— Свет! — снова со злостью требует генерал. — Кляйбер!

— Несу, несу! — откликается тот.

Принёс и, раздувая новую головешку, светит как может.

«О Господи!».

Случается такое, редко, но случается, что не очень-то хороший арбалетчик делает удивительный выстрел. В полной темноте, едва разглядев огонёк на соседней занятой врагом башне, кинет на свет болт в надежде, что повезёт и снаряд нанесёт хоть какой-то урон врагу. Казалось бы: да разве такое выйдет, разве так можно выстрелить? А вот и бывает… Одни болт из двадцати, а может и из пятидесяти, кинутый наудачу, но свою цель да сыщет.

Болт ударил Хенрика как раз в ту руку, которой он держал головешку. Генерал сразу понял, что дело плохо. Снаряд размозжил в кисти почти все кости, кроме той, что вела к мизинцу, проткнул руку насквозь, выбил из пальцев головешку и остался в руке. Но достать его из руки было несложно.

— Крепитесь, друг мой, — говорит Волков, пытаясь разглядеть перепачканный кровью болт в разбитой руке оруженосца. — Надобно вытащить его.

— Хорошо, сеньор, — отвечает Хенрик. — Давайте, я потерплю.

— Кляйбер, свети мне.

И кавалерист стал, как мог, светить ему, то и дело покачивая головешкой, чтобы вызывать пламя.

Проталкивать болт вперёд смысла не было, наконечник-шило намного тоньше древка снаряда. И генерал просто взял болт за оперение, потянул и вытянул его назад. Бросил на пол…

— Кляйбер, да свети же!

И стал осматривать руку своего первого оруженосца. Да, он с первого раза всё оценил правильно. Рука была изрядно разбита. Но большой палец и мизинец были в порядке.

— Держать оружие… — говорил Хенрик, тоже разглядывая свою кисть, — в этой руке мне… мне, видно, уже не придётся.

Он тяжело дышал, обломки костей, видно, ранили плоть руки, из неё капала и капала кровь, обильно заливая одежду и доспех оруженосца, да и всё вокруг.

— Левой будете драться, — ответил ему генерал и обернулся назад. — Фон Готт, дайте воды. Воду принесите!

Тот сразу принёс воду и хотел было присесть рядом, но Волков, взяв у него кувшин, напомнил строго:

— Будьте при принцессе! Кляйбер, свет!

Он, как мог экономя воду, стал промывать рану. Смывал кровь, но она тут же набегала снова. Бежала она обильно, и рука молодого воина сильно распухла.

— Я сейчас, — произнёс генерал и встал. — Кляйбер, будь при нём.

Сам он подошёл к маркграфине, но прежде, чем заговорить с нею, приказал фон Готту:

— Фон Готт, принесите вина.

И когда тот ушёл, он присел на колено возле принцессы, и она, уже истомившаяся от неведения, спросила у него:

— Ну, что с ним?

— Рука плоха, и ему надобен хороший врач для того, чтобы сохранить хоть что-то от неё.

— Ах, как же то ужасно, он ведь так молод, — в её голосе послышались слёзы, — а сколько ему лет?

— Не знаю, не помню… — отвечал ей генерал. — Девятнадцать, а скорее, двадцать уже.

— Ах, как жаль его, — всхлипнула принцесса. — Ах, как жаль… Господи, я буду молиться о нём… Могу ли я как-то помочь ему?

— Я о том пришёл вас просить.

— О чём же, только скажите, что надобно?

— Вино, я хочу напоить его вином, так как боль в руке у него сейчас сильна, а вино, как известно, притупляет боль, — объяснял ей генерал и продолжал: — А ещё надобно немного материи, остановить кровь, так как она не унимаясь течет.

— Материи? — принцесса не поняла его. — Вы о моём плаще?

— Плащ шерстяной, шерсть не хороша для раны, — продолжал Волков и, увидав фон Готта с вином, сказал оруженосцу: — Дайте ему вина, пусть выпьет, сколько сможет.

— Да, генерал, — ответил тот и поспешил к раненому.

А генерал, уже и не думая стесняться, сказал маркграфине:

— У вас нижняя рубаха из хорошего холста, прошу вас отдать немного, одну полосу, чтобы я смог спеленать рану Хенрику, иначе он потеряет крови столько, что и шевелиться не сможет. А больше хороший материи нам взять негде.

— Одну полосу? — маркграфиня замерла. Но она не могла понять. — Что же… Но как я вам её дам?

— Я обрежу полосу по подолу, — объяснил Волков.

— Ну тогда конечно же, — женщина встала и чуть приподняла подол платья, — режьте.

Стилетом своим резать ткань ему было не с руки, и он крикнул:

— Фон Готт, дайте свой кинжал!

Оружие у этого человека всегда было в порядке, но даже острым кинжалом Волкову было непросто отрезать полосу плотной материи шириной в ладонь. А Её Высочество терпеливо стояла, подобрав подол, пока он резал. Наконец дело было сделано, и Волков подошёл к Хенрику, с руки которого уже натекла заметная чёрная лужа, и сказал ему:

— Крепитесь, друг мой, вам придётся потерпеть