Агилета - Святая с темным прошлым Страница 43

Однако что-то мешало ему полностью отдаться наслаждению. Он почувствовал, откуда исходит помеха и, обернувшись, увидел на берегу дядю, Ивана Логиновича. Тот смотрел на племянника и прильнувшую к нему девушку с грустной усмешкой. Стремясь как можно скорее скрыться от надзирающего дядюшкиного взгляда, Кутузов увлек Василису в море, и она, не отстраняясь, как если бы они представляли собой единой целое, последовала за ним. Но – вот незадача! – вновь он ощутил пристальный взгляд с берега и, против воли оглядываясь назад, увидел, что подле дядюшки стоят теперь и отец, и несчастный его больной брат и смотрят на него, как на неразумное дитя, что, стоило няньке отвернуться, без спроса полезло в воду.

Надеясь улизнуть от раздражающих его наблюдателей, он тянул Василису все дальше и дальше на глубину, и вскоре они оказались по горло в воде. Вскоре он вновь почувствовал преследующий взгляд, но оборачиваться не стал.

– Мы уплывем! – прошептал он обнимавшей его девушке, чье нежное тело так явственно ощущали руки, словно и не было все происходящее сном. – Уплывем от них, поверь мне!

– Куда плыть-то, Михайла Ларионович? – печально звучал в ответ голос Василисы. – Море – видите? – без берегов.

И точно: исчезли берега, простиравшиеся на север и на юг от Ахтиара, и морская вода переливалась через горизонт. В отчаянии, он обернулся туда, откуда увел Василису в море. Там на краю невысокой меловой скалы стояла Катенька Бибикова и протягивала ему орден Святого Георгия. Тут он почувствовал, как разжались сцепленные вокруг его шеи руки Василисы и волны оторвали их друг от друга. Однако, не пытаясь удержать девушку, он, как завороженный, побрел, оступаясь на скользких камнях навстречу ордену. Но тут Катенька исчезла, а место ее на скале заняла Екатерина. В руках императрицы не было ничего, а взгляд ее был холоден и насмешлив.

– Вот поступок, достойный героя! – провозгласила императрица.

В тоске и отчаянии Кутузов рывком сел на постели. Безысходность – вот единственное, что он чувствовал в этот миг. И, не зная, как еще противостоять загнавшей его в угол судьбе, он в ярости ударил кулаком подушку. Затем – еще и еще. И с таким остервенением и силой наносил он удары, что, если бы на месте пуха и перьев, была сейчас султанская армия, то исход русско-турецкого противостояния решился в ту же ночь.

Несколькими днями позже, в праздник святого Георгия Победоносца, Кутузов стоял в одной из парадных зал Зимнего дворца в числе прочих офицеров, ожидавших награждения. «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» – вертелась в голове неотвязная фраза. Прикрепляя орден к его мундиру, Екатерина одарила подполковника весьма милостивым взглядом и пожелала, чтобы на последующем торжественном обеде Кутузов сидел по левую руку от нее (по правую привычно восседал Потемкин). Когда пиршество было в самом разгаре, и оживление присутствующих, а вместе с ним и шум достигли апогея, императрица тихо произнесла, обращаясь к Кутузову:

– Приглядитесь к нашим петербургским прелестницам, подполковник: они весьма жадно приглядываются к вам.

– Ваше императорское величество замечает то, что не заметно мне, – тщательно подбирая слова, ответил Кутузов.

По губам Екатерины проплыла загадочная улыбка:

– Вам, подполковник сие не заметно лишь оттого, что мысли заняты другим. Вы – человек с горячим сердцем. Это, конечно, не грех, но большое неудобство.

– Ваше наблюдение для меня весьма ценно, государыня.

Во взгляде Екатерины, как и при первом их разговоре, чувствовалось расположение:

– Я желаю вам только добра, подполковник. А потому хочу, чтобы вы знали: сердцем можно управлять, как рукой или ногой. Доступно это, правда, не всем, но избранным людям. А уж причисляете вы себя к ним, или нет, решать вам!

Теперь императрица и ее подданный смотрели друг другу прямо в глаза.

– Вы не будете разочарованы моим решением, ваше величество! – заставляя себя говорить ровно, произнес Кутузов.

Екатерина улыбнулась, полная самодовольства.

Вернувшись с торжества и уединившись в своей комнате, Кутузов не стал глядеться на себя в зеркало с орденом на груди. Было ему до того тоскливо и тошно, что хотелось хоть как-то облегчить душу. Резкими движеньями достал он из секретера перо, чернильницу, бумагу и сел за стол. Строки письма сложились мгновенно сами собой:

«Любезный друг мой, Василиса!

Прости, что долго не получала ты от меня вестей: ежечасно хотел я тебе написать, да все было недосуг: нет конца приемам да церемониям, паче того все знакомые петербургские зазывают меня к себе, а отказаться – смертная обида. Вот и мечусь между ними всеми, в то время как лишь с одним человеком на свете хотел бы рядом быть и отдыхать душою. Ну да ты понимаешь, о ком я.

Есть у меня для тебя одна новость, от которой ты, наверняка, опечалишься, хотя, надеюсь, в то же время и порадуешься за меня. Дают мне отпуск на целый год и отправляют в Европу. Давно мечтал я там побывать и оценить, как поставлено военное дело в других странах по сравнению с Россией. Такая возможность, к тому же за казенный счет, едва ли мне больше представится, потому спешу ею воспользоваться, хоть и несказанно грущу о том, что целый год мы с тобой в разлуке будем.

Надеюсь и верю, что мой отъезд не лишит тебя душевного покоя. Сердце мое только с тобой, и никогда ни с кем иным его быть не заставят. В подтверждение того хочу позабавить тебя признанием: отец мой и дядя в мое отсутствие подыскали мне в невесты некую родовитую девицу, к тому же молодую, недурную собой и способную принести весьма изрядное приданое. Каково же было их удивление, когда я решительно заявил, что свой будущий брак предполагаю устраивать исключительно сам без вмешательства кого бы то ни было…»

Кутузов оборвал письмо на полуслове. Затем, с горько исказившимся лицом, перечитал написанное. Отшвырнул бумагу в сторону и ударил кулаком по столу. Несколько мгновений просидел он неподвижно. Затем с необъяснимой яростью скомкал письмо и, шагнув к печи, швырнул его в пламя. Не затворяя печной заслонки, глядел он, как огонь жадно пожирает бумагу, оставляя на углях прах. И одному Богу известно, что он чувствовал в этот миг.

Незадолго до Рождества генерал-майор Кохиус получил извещение о том, что офицеру его полка Михайле Ларионовичу Голенищеву-Кутузову предоставлен годичный отпуск для излечения на теплых водах раны, полученной при отражении турецкого десанта. К официальной бумаге прилагалась записка от самого Кутузова с личной просьбой. Выполняя оную, Кохиус велел позвать к себе Василису.

– Что тебе сказать? – неловко начал он, когда девушка появилась перед ним с тревожным ожиданием в глазах. – Отправляют его на воды лечиться на целый год. Так-то вот.

– А потом? – нашла в себе силы спросить Василиса.

– Да Бог его знает, что будет потом! – с раздражением от того, что принужден исполнять такую миссию, ответил Кохиус. – Должно, обратно вернется служить, хотя…

Помертвевшее лицо девушки заставило его заговорить по-другому:

– Но ты не бойся – он о тебе не забывает.

В подтверждение этого Кохиус передал Василисе то, что прилагалось к записке Кутузова. В руках у девушки оказалась сторублевая ассигнация с портретом императрицы[46]. Остолбенев, она вглядывалась в лицо той, что отняла у нее Михайлу Ларионовича, и видела весьма довольную собой и любезную на вид особу. Но человек проницательный читал в ее лице и железную волю, и непоколебимую твердость.

– Можешь идти, – с непривычным для себя сочувствием в голосе произнес Кохиус.

XLII

«…Взгляд его не заставлял меня трепетать, а сердце не играло при виде того, как он приближается ко мне…»

Незадолго до Сретенья[47] Василису поставили в известность о том, что в полк приезжает новый врач.

– Он только-только из медицинской школы, не поднаторел еще в вашем ремесле, – рассказывал девушке секунд-майор Шипилов, – так что, придется тебе поначалу им руководить.

– Вот-вот – обучишь его, как варить приворотное зелье! – подмигнул Василисе поручик Брагин, вгоняя ее в краску.

– Или как из мертвых воскрешать, – уважительно добавил штабс-капитан Черных.

Держа в уме предстоящую встречу, Василиса, тем не менее, не испытывала волнения. Генварь выдался спокойным, лазарет почти пустовал, и девушка дни напролет занималась рукоделием. Из того отреза лазорево-золотой ткани, что некогда подарил ей Михайла Ларионович, задумала она сшить к его возвращению платье, чтобы предстать перед ним не в простонародной поневе, а в уборе, достойном будущей дворянской жены. У одной из офицерш, Надежды Николаевны, что была весьма схожа с девушкой тонким, изящным телосложением, смущаясь, выпросила выкройки и принялась за дело.