Галина Серебрякова - Юность Маркса Страница 43

«Слишком много людей развелось на земле — актеров, евреев… Немцу некуда ступить», — подумал надзиратель.

У ворот тюрьмы ему повстречался узконосый юркий, как вороненок, пастор.

— Я думаю, господин Эрдельс, — заговорил Штерринг, — что если бы господь послал мор, этакую чуму, что ли, на демагогов, бунтовщиков и евреев, то Германия стала бы великой страной, и весь мир признал бы это.

— Ваши мысли недостаточно человеколюбивы, но что касается евреев, то разве господь не отвратил давно от них своих очей? По правде говоря, еврейский бог тот же сатана.

— Господь терпелив, господин пастор. Он, по-моему, чересчур терпелив.

К разговаривающим, гордо выпятив живот, подошел тюремный врач. Надзиратель смолк.

— Скольких сегодня? — спросил пастор многозначительно.

— Девятерых, — отрапортовал Штерринг.

— Отлично! — обрадовался врач. — Госпожа бургомистерша освободится лишь в девять часов. Она — святая женщина, и ничто на свете не может помешать ее утренней молитве в божьем храме.

— Было бы печально, если б эта богомольная дама пропустила столь высоконравственное зрелище, — прибавил пастор и, возведя очи к небу, медленно, вместе с доктором, пошел к главному тюремному входу.

Штерринг, взяв под козырек, откланялся и опередил их. Ему надлежало проверить приготовления и отобрать намеченных арестантов.

В просторной, выложенной добротными каменными плитками полуподвальной камере все было уже готово. Вдоль стен стояли деревянные узкие стулья и овальные, сбитые зеленым репсом, кресла для приглашенных дам. Низкая, в человеческий рост длиной, похожая не то на плаху, не то на стол хирурга, скамья была безупречно чиста. Длинные ремни блестели, как сапоги надзирателя, Штерринг предпочел желтовато-белые тонкие палки. Причмокнув губами, он взял палку в руки, согнул чуть-чуть и выпустил конец. Удар послушно лег посредине скамьи.

— Неплохо! — похвалил себя надзиратель и пошел верхнюю башню.

Сток, уставший от бесплодных мыслей о побеге, наблюдал на рассвете возню зеленовато-серых, похожих на комья мха, полевых мышей.

Маленькие ручные создания весело бегали по столу, подбирали оставленные для них крошки хлеба, прыгали на кровать и, взбираясь на подушку, в уровень с лицом Стока, ласково заглядывали ему в глаза. Давно привыкшие делить досуг и пищу арестантов, они охотно подставляли жестким рукам портного свои мохнатые спинки. Сток, закинув голову, следил за ленивыми движениями выползавшей из стены сороконожки. Рядом с ней прял паутину седой паук. Сток словно впервые видел мелочи мира.

«Мало нужно человеку, когда он лишен всего, — думал портной. — Я — как тот заживо погребенный, что, очнувшись в гробу, обрадовался могильному червю. Однако всякое создание природы — чудесно. Даже эти клопы, даже гробовой червь…»

Надзиратель Штерринг прервал думы портного. Оттеснив ключника Ганса, он появился на пороге камеры № 23 и, сняв кандалы Стока, приказал ему идти. Допрос?.. Одуряющая радость охватила узника. Освобождение… свидание…

«Изверги, вампиры! Вы не задушите живой мысли, не погасите протеста в наших душах — в душах обездоленных и нищих, в душах тех, кто работает на вас, кого вы сделали рабами. Мы более люди, чем вы, и нас миллионы», — хотел сказать на допросе Сток.

Он представлял себя великим разоблачителем деспотизма. Но если его ведут не на допрос, то, может быть, на свиданье. С кем? С Женевьевой, с Войцеком? На свободе ли они?

Сток шел, несмотря на то что ослабевшие и дрожавшие ноги отказывались служить. Даже приметив какое-то необычное выражение тоски в глазах ключника Ганса, Иоганн ни на миг не насторожился, не задумался над тем, что его ожидало.

«Попало, видно, бедняге!» — решил портной.

За несколько дней заключения Сток убедился, что ключник хоть и непомерно трусливый, но жалостливый человек. Он, единственный, иногда — полушепотом, односложно — отвечал на вопросы арестанта.

От него Иоганн впервые услыхал имя Георги, которое потом душило его, как неотвязный кошмарный призрак.

— Что Штерринг! — шептал Стоку ключник. — Вот следователь Георги… тому упаси господь попасться. Говорят, он тихий и богобоязненный, когда не пьян, но за пять лет службы я не видывал его трезвым. Господин Георги не уступает черту в умении поджаривать души грешников. А насчет побоев — первый у нас мастер.

Стока вели по длинным холодным коридорам, по крутым узким лестницам, то прямо, то вниз, то вдруг заставляли подниматься снова наверх. До сих пор узнику казалось, что каменный мешок, в который он брошен, ото и есть вся тюрьма. Не соприкасаясь с внешним миром, он невольно забывал, что его темница была всего лишь одной из бесчисленных щелей огромного, как скала, тюремного замка.

Идя между Штеррингом и безыменным, безликим конвоиром по коридорам, пересекая этажи, Иоганн впервые понял, что арестантов сотни в одной только башне. Камеры шли одна за другой, гнездились одна над другой. Тюрьма невнятно гудела, как осиный рой в дупле дерева.

За стенами, за каждой дверью, переплетенной ржавыми болтами, с квадратной деревянной форточкой, прикрывающей слюдяной глазок, Сток угадывал человеческое дыхание, скрип кандалов, видел неясный силуэт с понуро склоненной головой. В руках арестантов были мотки шерсти, брошенные им надзирателем с грубым повелением прясть ткань на арестантские куртки.

Иоганн всего лишь накануне получил такой приказ, но от наручников пальцы дрожали, не слушались, — он не мог прясть.

На лестнице Сток внезапно остановился и растерянно обвел глазами стены и перила. Откуда-то до него донесся игривый женский смех. Смех — в тюрьме! Значит, стены не так уж толсты и непроницаемы. Значит, где-то туг же рядом живут на свободе люди. Узник посмотрел на самодовольную плотную спину Штерринга и на безжизненного, неразличимого, как выступ стены, конвоира. Таковы свободные люди тюрем. Они, пожалуй, способны смеяться в тюрьме.

Петер Штерринг привел Стока в тюремную баню и Приказал ему вымыться в большом чане.

Надзиратель самолично выдал ему мыло и серую сухую тряпку вместо полотенца. Потом безучастный, аккуратненький доктор осмотрел Стока, выслушал его сердце и постучал по ребрам.

— Выдержит, — сказал он и ушел.

Сток не понял.

Все происходящее он воспринимал как добрые предзнаменования.

Ожидание необычного, почти чуда, не покидало арестанта. Чем меньше было впечатлений, тем напряженнее становилась внутренняя жизнь портного. Он гнал от себя всякое печальное предчувствие и отдавался радостным ожиданиям.

Штерринг и после мытья не стал заковывать арестанта и даже заговорил с ним:

— Искусан весь. Совестно показывать людям.

— Куда меня ведут? — спросил Сток, безотчетно вздрагивая.

— Вильком!{Вильком и абшид — обычай, существовавший в прусских тюрьмах, согласно которому каждый арестованный, попадая в тюрьму, независимо от суда и следствия, подвергался публичному телесному наказанию при заключении в тюрьму и перед выходом из нее.} Добро пожаловать!

Штерринг поклонился и открыл дверь, ведущую в зал пыток. Сток схватился за перила лестницы. Он все понял. Его ожидала публичная порка. Сток вспомнил рассказы Бюхнера об этом страшном правиле, узаконенном в немецких тюрьмах. Вспомнил сумасшедшую нищую Гертруду на улицах Дармштадта; она лишилась рассудка после тюремной порки. Он вспомнил борцов за свободу, которые получали двадцать ударов «вилькома» и десять «абшида».

Таков кошмарный обычай. Такова участь всякого, за кем захлопнулись ворота тюрьмы, независимо от вины и ожидающего его наказания.

Вильком — «добро пожаловать».

Абшид — «прощай».

Без четверти восемь к главному тюремному входу подъехала первая коляска гостей. Из квадратного экипажа выпрыгнула нарядная дама и за нею девочка-подросток в розовом салопчике.

— Мы так спешили, так боялись опоздать! — скороговоркой рапортовала дамочка дородному начальнику тюрьмы, который по случаю торжественного дня был с утра при всех орденах.

Орденов у него было более дюжины, разного размера и качества. Не умещаясь на груди, они висели под двойным подбородком и на сановном животе. Бледное плоское лицо начальника тюрьмы ничего не выражало.

— Мы так торопились! Я сочла полезным показать дочери столь назидательное для молодежи зрелище, — продолжала дама, разглядывая в стекло канцелярской двери свои нарумяненные и неряшливо напудренные щеки.

Начальник тюрьмы проводил гостей в подвальный зал и усадил в кресла. Он учтиво извинился за сырой воздух подвального помещения. Дама и девочка вынули из корзиночек вязание и принялись рукодельничать. Вскоре комната наполнилась людьми. Прибывшие все были коротко знакомы между собой. Многие из них всего несколько часов назад танцевали вместе на превосходном балу в ратуше. Разговор то и дело возвращался к вчерашнему котильону и приключению с госпожой Фрид, у которой оторвалась оборка. От огорчения и стыда бедняжка упала в обморок.