Николай Дубов - Колесо Фортуны Страница 43

— Так я ведь говорил про мундиры.

— Извините, месье Алексей, но это пустяки. Мундиры непривычны, возможно, действительно неудобны, но смертельной угрозы не представляют. И потом: плохой мундир еще не означает, что плох император. Из-за покроя панталон революции не делают. И неужели он начал с мундиров? Что он сделал первое, сразу после воцарения?

— В ту же ночь объявил конец войне, — сказал Григорий.

— Ага! И это вызвало всеобщее возмущение? Народ требовал продолжения войны?

— Куда там! Казна пуста. Гвардейцы по уши в долгах, забыли, когда и жалованье получали, — сказал Алексей.

— Гвардейцы головы не подставляли. Они были в Санкт-Петербурге. А линейные полки? Они рвались умереть на поле брани и требовали продолжения войны?

— Помирать кому охота? Да еще зазря… Неизвестно, зачем и воевали.

— А "не зря" много охотников? Умирать не хочет никто, каждый надеется, что убьют соседа… Что же получается, Грегуар? Держава не имеет средств продолжать войну, никто не хочет умирать "зазря". Император прекращает войну. И это, по-вашему, доказывает, что он дурак? По-моему, напротив.

— Дурак-то он, может, не такой уж и дурак, — сказал Алексей, вытирая рот краем скатерти. — Только вот куда у него мозги повернуты? Война эта, конечно, нужна была, как веред на мягком месте. Однако четыре года отмахали, какую прорву деньжищ всадили, какие тыщи людей ухлопали… Поначалу-то без толку. Ну, а когда вместо немцев наши начали командовать, вся фрицева слава лопнула, как пузырь, — Берлин сдал, не знал, где и прятаться…

Тут бы его прищемить раз навсегда, чтобы неповадно было на чужое зариться, а мы как раз наоборот: ах, извиняйте, ваше величество, — ошибочка произошла. Вот вам обратно все ваше королевство, царствуйте на здоровье…

Так за это Петру Федоровичу в ножки кланяться?

— Но договор еще не подписан, содержание его неизвестно, — сказал Сен-Жермен.

— Чего там неизвестно? — усмехнулся Григорий. — Шила в мешке не утаишь… Все отдали, что наши войска заняли.

— И Россия выступит на стороне Пруссии против своих бывших союзников?

— Нет. Этого нету.

— Ага! Значит, все-таки Петр сделал самое важное — прекратил войну. А вы недовольны. Ведь у вас же есть особая поговорка: худой мир лучше доброй ссоры…

— Вот уж правда: хуже такого мира не придумать, — сказал Алексей.

— Во всяком случае, перестали гибнуть тысячи людей.

Не думаю, чтобы вы были кровожадны, как каннибалы, и жаждали дальнейшего кровопролития…

Братья промолчали.

— Вы говорите — император трус. Так ли? Все ваши императоры и императрицы сохраняли Тайную канцелярию, боялись остаться без нее. А Петр Третий, едва вступив на престол, упразднил Тайную канцелярию, ничего и никого не боится, гуляет по городу без всякой охраны, иногда даже без свиты. В чем же проявляется его трусость, Грегуар?

Григорий, не поднимая головы, смотрел в стол.

— Вообще это выглядит довольно забавно: я, чужестранец, вынужден объяснять вам, какой у вас император… Однако пойдем дальше. Великий Петр обязал всех дворян служить — в войске или на цивильной службе.

Дворяне должны были служить практически до самой смерти, чаще всего вдали от своих имений, хозяйства, и те приходили в упадок. Так продолжалось и при преемниках Петра. А Петр Третий недавно опубликовал Манифест о вольности дворянской. Теперь дворяне могут в любой момент выйти в отставку или даже не служить вовсе.

— А жить чем?

— Это другое дело! Для того чтобы жить, есть и другие способы приобретать средства, имущество. Важно, что дворяне свободны, могут сами решать свою судьбу Говорят, этот манифест вызвал такой взрыв радости, что сенат обратился к императору с просьбой о разрешении поставить ему памятник из чистого золота. Император засмеялся и сказал, что, если у них такие излишки золота, он готов принять его в натуральном виде и найти ему лучшее применение. Ответ тоже, как видите, не свидетельствует о глупости монарха.

— Манифест тот, — сказал Григорий, — не император составил…

— Как бы ни составил, законом он стал, когда его подписал император.

— Манифест — бумага, за ней человека не видать…

А вот когда он изо дня в день кричит, командует — тут вся его начинка наружу вылезает.

— Какова же эта начинка?

— Какой она может быть у немецкого унтера? Солдафон, хам, пьяница, в спальной псов держит… Чего можно ждать от человека, если, он крыс судил воинским судом и вешал за то, что игрушечных солдатиков погрызли?

— Когда это было? Когда он был подростком?

— В точности не скажу, но ведь было! А оно известно, чем такие шутки кончаются. Иван Грозный тоже поначалу собак да кошек вешал…

— Более серьезных прегрешений за императором нет?

— А пьянство?

— Он так много пьет? Не в обиду вам, — сказал СенЖермен Алексею, — судя по тому, как вы запиваете эту прекрасно приготовленную рыбу, вряд ли император выдержит состязание с вами.

— Куда ему — кишка тонка! Меня вот только Григорей, может, перепьет да этот подлец, Шванвич… И то — навряд! Не в том суть… Пей, да меру разумей. И коли ты император, так держись по-императорски.

— А как надо держаться по-императорски?

— Я там в точности не знаю, сам в императорах никогда не был, — осклабился в своей сдвоенной улыбке Алексей. — Ну, все-таки… Вот придумал он такую забаву: приедет к кому-нибудь в гости из своих компанов, ну, ясное дело, напьются, а потом всей оравой вывалят в парк или там на лужайку, прыгают на одной ножке и норовят коленкой дружка дружке под задницу поддать, чтобы с ног сбить… Это что же, императорская забава?

— Да, — улыбнулся Сен-Жермен, — развлечение действительно не самое изысканное. Но я не знаю, намного ли оно хуже, чем нашумевшая в свое время свадьба шутов в Ледяном доме при императрице Анне. Во всяком случае, оно стоит дешевле… И это все?

— Неужели мало?

— Скажите, Грегуар, вы близки ко двору? Часто там бываете?

— Не так уж…

— Молодой император вас самого чем-то оскорбил, обидел? Или ваших братьев, близких?

— Нет.

— В таком случае нам следует оставить этот разговор.

— Но почему же?

— Вы хотите, чтобы я помог вам в случившейся беде.

Однако тут же говорите, что беда случилась не с вами, а с Россией. Вместо объяснения вы, простите меня, пересказываете лакейские сплетни об императоре, перечисляете его действительные и мнимые недостатки и пороки, до которых цальмейстеру Григорию Орлову нет никакого дела, они ему не мешают и мешать не могут. Поступки императора не мешают и не вредят России, а идут ей только на пользу. И у меня такое впечатление, что все ваши доводы — не ваши, а чьи-то злые и глупые выдумки.

Очевидно, за вашей тревогой стоит что-то серьезное, но вы не находите возможным рассказать истинные причины.

Я не хочу требовать от вас откровенности, если вы считаете ее невозможной. Но я не гадалка и не могу давать советов в деле, сущность которого от меня скрывают.

Григорий перевел взгляд на Алексея. Тот махнул рукой.

— Что уж, братушка, в прятки играть? Семь бед — один ответ.

Григорий кивнул, соглашаясь.

— От вас, саго padre, мне таить нечего. Я не хотел об этом говорить, потому как это не мой секрет. Не только мой…

— Здесь замешана женщина? — спросил Сен-Жермен.

— Да.

— Императрица?

— Да…

— Вы что?.. Неужели вы близки с ней?

— Уж куда ближе…

— Ну-ну… — покачал головой Сен-Жермен.

— Наш пострел везде поспел! — сказал Алексей и захохотал.

— Да будет тебе! Какой тут смех?! — рассердился Григорий.

— Да, неосмотрительно… — помолчав, сказал СенЖермен.

Григорий стесненно развел руками.

У Григория Орлова было доброе сердце. Ко всем.

Но особенно к женщинам. Ему было их жалко. Он жалел их за то, что они слабы и хрупки, за то, что так легко ранимы, так часто и походя их обижают, терзают и мучают, за то, что мечты их столь часто оказываются обманчивыми, а надежды призрачными, за то, что так мало радости и так много горя выпадает им на долю, за то, что так зависят они от воли родных и от воли мужей, жалел за постылое одиночество и неприкаянность, за то, что муж изменяет или может изменить в будущем, за то, что некрасивы и потому незадачливы, за то, что красивы и так легко гибнут в погоне за мимолетным счастьем, за то, что бедны и ничего не могут, и за то, что богаты и потому не знают, что с собой делать, за то, что вянут и чахнут в безвестности, и за то, что, как Куракина, слишком на виду и не могут себе ничего позволить, за то, что муж жил слишком мало или живет слишком долго, стар и просто недостоин, за то, что возлюбленного нет, или он есть, но подлец… Словом, причины и поводы сочувствовать, жалеть и желать помочь находились всегда. Однако чем он мог помочь? Не вельможа и не богач — зауряд-офицер, жил жалованьем, а больше долгами и надеждами. Он располагал только одним — добрым сердцем и уж его не щадил. Если можно так выразиться, он совал его кому попало, направо и налево, случалось, иногда двоим, а то и троим зараз, считая, что от него не убудет, а им — утеха и радость… Узнав об этом, женщины не могли его понять, обижались, ревновали, требовали верности, хотели владеть им единолично, но при всей своей мягкости и доброте он на то не соглашался. Не мог же он отдать себя целиком одной-единственной, а всех остальных оставить обездоленными?..