Владимир Митыпов - Долина бессмертников Страница 44

Интересную находку по-своему оценил и Харитоныч.

— Как бы оно проклятым не оказалось, это самое золото, — сказал он неожиданно, восседая вечером у костра.

— А это хорошо или плохо? — тотчас полюбопытствовал Олег.

— Да уж чего лучше! — усмехнулся старик. — У нас в деревне — при царе еще было — один вот так же нашел золотой клад. Обрадовался, бедный, а обернулось-то оно боком.

— Арестовали? — догадалась Лариса.

— Какой там арестовали! Это бы еще ничего. Пострашней дело вышло — ночами ходить к нему начали…

— Кто, женщины? — оживился Олег.

Не удостоив его ответом, Харитоныч задумчиво покачал головой и начал сворачивать самокрутку.

„Вот, мошенник старый! — восхитился про себя поэт. — Смотри, как мастерски программу ведет: паузы выдерживает, нагнетает атмосферу…“

Юные туземцы затаили дыхание. Карлсон даже незаметно оглянулся: ночь, лес, огонь костра, рассказ о темных делах старины — что еще нужно, чтобы легким морозцем прошла по спине сладостная жуть?

Все терпеливо ждали, пока Харитоныч не спеша прикурит от уголька и сделает несколько глубоких затяжек.

— И месяца не прошло — другим стал человек, — наконец заговорил старик. — Весь почернел, высох и все на завалинке сидит и думу думает. Заговорят с ним, а он будто и не слышит. Домашние-то уж и попа звали, святой водой углы кропили, и бабка-знахарка воском страх отливала — нет, ничего не помогает. Сох, бедный, сох да и повесился. А перед смертью рассказал кому-то, что, вишь, по ночам к нему ходили… серые мешки.

Изумление было искренним и общим. Карлсон ахнул.

— Какие мешки? — дрогнувшим голосом спросила Лариса.

— Откуда ж я знаю, — пожал плечами Харитоныч. — Мешки и мешки… Вся деревня так говорила, а какие они — этого никто не видел.

— Да-а, — без улыбки протянул Олег. — Такого я, признаться, никак не ожидал. Домовые, ведьмы, черти — это привычно, но серые мешки, которые приходят по ночам!.. Потрясающий образ кто-то нашел. Я бы тому человеку от души руку пожал… Что ж, Лариса, придется тебе отнести на место свою находку, а то, смотри, начнут к тебе по ночам являться мешки, рюкзаки и прочая мягкая тара.

Подковырку Олега Харитоныч пропустил мимо ушей. Весьма довольный эффектом, произведенным серыми мешками, он начал новый рассказ.

Олег допил свой чай и незаметно ускользнул от костра. Ноги сами собой привели его на раскоп. Присев на краю захоронения, он достал игральную кость и начал снова рассматривать ее. При лунном свете астрагал выглядел зловеще — словно черный сгусток крови. „И не удивительно, коли эта штука побывала в руках Модэ“,—

Олег вздрогнул — ему показалось, что из темноты сейчас протянутся за астрагалом призрачные пальцы шаньюя. За спиной послышались шаги. Не оборачиваясь, Олег догадался, что это Хомутов. Прокопий Павлович опустился рядом, долго молчал и вдруг произнес грустно:

— В одной древней книге сказано: „Лучше совсем не рождаться тому, кто хочет узнать следующее: что выше небес, что ниже земли, что было прежде, что будет потом…“ Кажется, так…

Он взглянул на Олега, покивал:

— Да, да… Гляжу я на это, — Хомутов обвел рукой захоронение, — и знаешь какие мысли у меня появляются? Что Земля — планета печали… Да, печаль пока преобладает на ней. Вот мы хотя бы… копаем, углубляемся во все более древние слои, и всюду перед нами — смерть, следы войн, пожарищ… громадные пласты человеческих несчастий. Есть несчастья массовые — войны, голод, болезни… Например, за один только четырнадцатый век от чумы умерло сорок восемь миллионов человек. Ты представляешь себе это необозримое количество трупов? Тогда в мире было всего-то полмиллиарда населения… А вот эпидемий радости, счастья нет и не существует… Хорошо, с болезнями, даже со стихийными бедствиями можно бороться, но с войнами? Подсчитано, что за последние пять тысяч лет в мире произошло пятнадцать с половиной тысяч войн. В них погибло три с половиной миллиарда человек — больше, чем сейчас живых… Кстати, Александр Македонский некогда спросил у одного индийского мудреца, кого больше — живых или мертвых, и тот ответил, что живых, поскольку мертвых уже нет. Он был неправ, этот мудрец: мертвые есть…

— То есть как это — есть? — почему-то шепотом спросил Олег.

— Они в наших поступках, действиях, в нашей мудрости и в наших предрассудках. Возможно, ты не знаешь, но древние галлы были настолько убеждены в бессмертии души, что давали друг другу взаймы деньги с условием получить их обратно на том свете.

Это звучало смешно, но Олег не засмеялся.

— Так вот, дорогой Олег, — Хомутов пристально смотрел в глубину раскопа, словно читая нечто видимое только ему. — Мертвые все-таки рассчитываются. И рассчитываются они нашими руками, понимаешь?

Олег невольно поежился: „Что за вечер такой!.. То Харитоныч с серыми мешками, то Раскопий наш с чумой и покойными галлами…“

— Пора бы, кажется, уж за пять-то тысяч лет, за пятнадцать тысяч войн понять, что война — дело бессмысленное, — вполголоса и как бы про себя говорил Хомутов. — В любой войне прежде всего выигрывает сама война…

Олегу вдруг стало не по себе: показалось, что Хомутов — в беспамятстве, околдован, и не он, а сама раскрытая древняя могила говорит сейчас его устами.

— Но появляются все новые и новые завоеватели, — продолжал Хомутов скорбным голосом. — Играют на национальных амбициях, вспоминают вековой давности обиды, которых, может, и не было вовсе, требуют жизненного пространства, пересмотра границ…

Он махнул рукой и удрученно замолчал.

— Не всегда же так, — с некоторой даже обидой возразил Олег. — Вот Модэ… Симпатий у меня к нему нет, но неужели он не должен был начать войну за возвращение отторгнутых земель?

— Ну, если говорить о хуннах… — Прокопий Павлович покосился на астрагал, темневший на ладони Олега. — Конечно, в период походов Мэнь Тяня внутренне разобщенная степная держава хуннов пребывала накануне распада и полного уничтожения воинственными соседями. Ты, должно быть, обратил внимание, что деятельность Модэ довольно отчетливо делится на два периода. С чего он начал? Первым делом, крутыми, жестокими мерами вбил в своих соплеменников понятие священности родной земли. Сделал он это основательно. Его завет помнился даже пять поколений спустя, когда один из императоров Древнего Китая потребовал у Хун-ну отдать часть западных уделов. Шаньюй Учжулю-жоди решительно отказался, сказав, что не смеет отдавать земель, оставленных ему предками… Однако Модэ не ограничился возвращением своих земель. Он захватил большую часть известной тогда Азии. Обосновавшись на новых землях, которые зачастую были лучше, чем их собственные, хунны, можно сказать, отказались от родины. Как ни странно, именно после этого они исчезли как народ. Многие исследователи полагают, что гунны, известные своими десятилетними войнами с Древним Римом, Византией, воспетые в „Песне о Нибелунгах“, — это далекие потомки азиатских хуннов. И вот что примечательно: во всей Европе до сих пор не найдено ни одного бесспорно гуннского захоронения.

— Что ж они — не умирали, что ли? Может, они своих покойников сжигали?

— Возможно. Но истинный, глубокий смысл мне видится в другом. — Хомутов сделал небольшую паузу, отдавая дань тому, что собирался сказать дальше. — Гунны, потомки беглецов с родины, не оставили следов в земле Европы — чуждая им, она не приняла и не сохранила их. А вот это захоронение, которое мы раскапываем, сохранилось, даже будучи разграбленным, до наших дней. И сей факт представляется мне в высшей степени символичным.

— Да, для нас все ясно и просто, — Олег невесело усмехнулся. — Как сказал Шота Руставели, каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны…

— Не всегда ясно и просто, — возразил Хомутов. — Но в общем-то ты прав. И нашим далеким потомкам мы, возможно, покажемся не столь уж разумными, какими представляемся самим себе… Впрочем, нет — я верю, что они нас поймут. — Хомутов встал, глубоко вздохнул и с явным удовольствием оглядел подступающие со всех сторон сосны. — Поймут, ибо и своих проклятых вопросов у них будет предостаточно. К тому же, Олег, не всякий предрассудок есть зло…

— Что-то я таких не припомню!

— А вот возьмем хотя бы отношение к природе, — с некоторой даже обидой говорил Хомутов, шагая рядом с Олегом. — Древние обожествляли ее. Почему? Только ли в силу дремучего невежества своего? Или оттого, что слишком хорошо осознавали свою зависимость от нее, и не было ли это обожествление неким мудрым табу, оберегавшим природу от алчной людской предприимчивости? — Он внушительно помолчал, давая Олегу возможность прочувствовать сказанное. — Ты понимаешь: природа — мать наша, а как мы с ней обращаемся? До того дошло, что даже и называть стали ее, бедную, „окружающей средой“. Хорошенькое дело!