Владимир Войнович - Деревянное яблоко свободы Страница 44

– В свежем воздухе, – усмехнулся Георгий Порфирьевич. – В динамите нуждалась она, господин Щигельский.

Судейкин снова уткнулся в свои бумаги, что-то там писал, поправлял, подчеркивал. Потом поднял голову, удивился:

– Вы все еще здесь?

– Разве я могу быть свободным?

– Пока можете.

Щигельский вскочил на ноги и с несолидной поспешностью кинулся к дверям. «Эк, какой прыткий!» – усмехнулся Судейкин.

– Господин Щигельский, минуточку, – остановил он. – Так как же все-таки фамилия этой дамы, Войницкая или Новицкая?

– Иваницкая, – счастливо вспомнил Щигельский. – Поверьте, совсем было запамятовал, а тут вы неожиданно спросили, и сразу вспомнил.

– Вот видите, – улыбнулся Судейкин. – Значит, действительно с нашей помощью можно кое-что вспомнить. До свидания, господин Щигельский. Желаю удачи.

Барона Унгерн-Штернберга Судейкин не стал к себе вызывать, сам явился к нему с визитом. Отослав швейцара со своей карточкой, Георгий Порфирьевич расхаживал по тесной приемной. Барон принадлежал к известной дворянской фамилии, был одним из влиятельных лиц на Юго-Западной железной дороге, зятем генерал-губернатора Тотлебена, героя Крымской войны. Эдуард Иванович (точнее, Иоганович) Тотлебен был храбр, когда сражался с врагом внешним, и беспощаден к врагам внутренним. Только недавно в августе этого же 1879 года он отказался помиловать приговоренных к повешению трех революционеров – Чубарова, Давиденко и Лизогуба. Поскольку у нас не будет места для отдельного рассказа о Дмитрии Лизогубе, а не упомянуть его просто нельзя, скажем коротко, что он был исключительно оригинальной и ни на кого непохожей личностью. Черниговский помещик с баснословным состоянием, он все свое богатство отдал на дело революции. На себя старался не тратить лишней копейки. Не позволял себе даже роскоши взять извозчика. Более или менее приличную одежду надевал только при необходимости посещения высоких чиновников. В терроре сам не участвовал, но террористов поддерживал деньгами. Приговор к смертной казни встретил с кроткой улыбкой. С такой же улыбкой взошел на эшафот. О Лизогубе и его казни С.М. Кравчинский написал так: «Наконец исполнялось его горячее желание – принести себя в жертву делу революции. Быть может, это была счастливейшая минута в его тяжелой жизни. В нашей партии Стефанович был организатор; Клеменц – мыслитель; Осинский – воин; Кропоткин – агитатор; Дмитрий же Лизогуб был святой».

Готовясь к предстоящему разговору с бароном Унгерн-Штернбергом, Судейкин даже несколько волновался. Собственно, в данном случае трудно было не волноваться. В этом занятном деле с пропавшим Семеном Александровым некоторые нити вели к барону Унгерн-Штернбергу. Георгий Порфирьевич не то чтобы сразу всерьез заподозрил барона в связях с террористами, более того, он в это даже вовсе не верил, но надежда, слабая надежда все же была. Расхаживая по приемной, Судейкин сопоставлял известные ему факты и все ближе подходил к мысли, что было бы совсем недурно уличить зятя одесского генерал-губернатора в терроризме. Чем крупнее фигуры, участвующие в заговоре, тем крупнее сам заговор. А чем крупнее заговор, тем крупнее заслуга разоблачителя заговора, тем значительнее вознаграждение. Впрочем, его интересовало не только вознаграждение в буквальном смысле. Разумеется, он желал и прибавления жалованья, и повышения в чине. Но не только ради этих мелких благ старался наш Георгий Порфирьевич, его поступками двигало и другое. Дело в том, что он имел прирожденную страсть к полицейскому сыску. Георгий Порфирьевич трудился на избранном поприще, в первую очередь – по велению своего сердца. В данном случае и то и другое счастливо совпадало.

– Их превосходительство заняты, просили обождать, – сказал, вернувшись, швейцар.

– Ах вот как! – удивился Судейкин. Отодвинув его в сторону, он распахнул дверь, обитую желтой кожей, и застал барона врасплох – тот чистил ногти.

Барон вскинул удивленные глаза на слишком смелого посетителя.

– Прошу прощения, барон, – расшаркался Судейкин, – но вынужден вас потревожить.

– Разве вам не передали мою просьбу обождать?

– Передали, – кивнул головой Судейкин. – Однако ожидать окончания вашего важного дела, – сказал он, бросая красноречивый взгляд на набор маникюрных инструментов, – не имею возможности.

– Однако ж не кажется ли вам, что вы слишком бесцеремонны, – пробормотал барон. – Вы забываете, с кем имеете дело.

– Не забываю. О ваших родственных связях вполне осведомлен. Однако, имея особые полномочия, нахожу нужным настаивать на немедленной аудиенции.

– Садитесь, – кивнул барон на кресло перед столом.

У барона Судейкин пробыл недолго. Во время разговора он выяснил следующее. Как-то осенью к барону явилась неизвестная ему молодая дама просить за своего дворника, жена которого якобы страдает туберкулезом, и так далее. Барон, по его словам, принял просительницу хмуро, сказал, что устройством каждого сторожа он не ведает и что ей надо обратиться к кому-либо, непосредственно нанимающему сторожей, а именно к кому-нибудь из начальников дистанций. Однако дама оказалась очень настойчива и упросила барона черкнуть записку к Щигельскому, что, собственно говоря, он, барон, и сделал, без особого, впрочем, энтузиазма. Он действительно написал такую записку, но в очень осторожных выражениях, давая Щигельскому понять, что записка эта его ни к чему не обязывает.

Покуда Судейкин наводил в Одессе справки насчет Семена Александрова, из Петербурга пришло сообщение, что под фамилиями Чернышева и Побережской скрывались члены недавно организованной партии «Народная воля» Александр Квятковский и Евгения Фигнер. Задержанный под Елисаветградом неизвестный иудей тоже открыл свое имя – Григорий Гольденберг, убийца харьковского генерал-губернатора князя Кропоткина. Истинных фамилий участников подкопа и взрыва царского поезда под Москвой покуда открыть не удалось, однако, по некоторым сведениям, есть основания подозревать, что роль хозяйки дома Сухоруковой играла Софья Перовская, дочь бывшего петербургского губернатора. Все эти сообщения косвенно подтверждали догадку Судейкина насчет дамы, которая так настойчиво хлопотала об устройстве Семена Александрова с его больною женой. Уж не та ли это самая Лихарева, которая скрылась из Петербурга?

В сейфе Судейкина была особая полочка. На ней лежали одинаковые синие папки, содержащие сведения о лицах, которые особенно разжигали любопытство Судейкина. Порывшись на этой полке, он извлек и положил перед собой на стол папку с надписью: «Вера Николаевна Филиппова-Фигнер». В папке хранилось несколько листочков, к первому из которых была аккуратно пришпилена желтая фотографическая карточка.

– Недурна, – самому себе сказал Судейкин. – Очень недурна. Ну что ж, Вера Николаевна, – продолжал он, обращаясь к пустому стулу, – рад, чрезвычайно рад знакомству. Наслышан, начитан, однако, – капитан развел руками, – в вашей, так сказать, биографии есть несколько неясных моментов. Что нам известно? Дворянка, родилась в Казанской губернии, окончила Родионовский институт, вышла замуж за судебного следователя господина Филиппова. Типичная судьба дворянской девицы. Затем начинается нетипичное. Поехала в Швейцарию, училась в Цюрихе, затем в Берне медицине. Там якшалась с известными и неизвестными нигилистами, слушала лекции, не имевшие отношения к медицине. Недоучилась, вернулась, развелась с мужем, работала фельдшерицей в Самарской и Саратовской губерниях. После покушения Соловьева отбыла в неизвестном направлении и теперь нигде не значится. Как же так, милейшая? – Судейкин поднял брови и изобразил на своем лице выражение крайнего удивления. – Как же это может быть, чтобы в нашем государстве человек нигде не значился? Теперь далее. Есть несколько вопросов, на которые хотелось бы получить ответы. По имеющимся у нас сведениям, вышеупомянутый Соловьев посетил вас там же, в Саратовской губернии, в Петровском уезде. Для чего? Ну и, наконец, ваша сестра Евгения Николаевна, к которой я лично отношусь с великим почтением и которая проживала вместе с вами в Петровском уезде, ныне арестована с подложным паспортом на имя Побережской в Петербурге. В квартире обнаружены нелегальная литература и запасы динамита. Интересно? Очень. Вместе с Побережской арестован господин Чернышев, он же Квятковский, а вот госпожа Лихарева, ранее проживавшая с ним в одной квартире, испарилась. И это еще не все, уважаемая Вера Николаевна. – В голосе Георгия Порфирьевича зазвучала торжествующая нотка. – Словесное описание внешности госпожи Лихаревой, полученное от дворника и пристава, вполне совпадает с вашим портретом. Таким образом я, почти не боясь ошибиться, пишу на вашей папочке: «Вера Николаевна Филиппова-Фигнер, она же Лихарева, она же…» Насчет того, кто «она же» еще, у меня тоже есть некоторые соображения, о которых я, однако, пока, – Судейкин хитро подмигнул стулу, – умолчу-с. Да-с. А за сим, Вера Николаевна, позвольте пожелать вам доброго здоровья и пожалуйте на свое место, надеюсь, до скорой личной встречи. – Он завязал на папке шелковые тесемочки и положил ее в сейф поверх других папок.