Михаил Старицкий - Молодость Мазепы Страница 44

Мазепа поднялся тоже.

— Я слышал, что пан хорошо знаком с военным искусством, а потому я предлагаю ему место ротмистра моей надворной команды.

— Благодарю от сердца, — произнес Мазепа и с достоинством поклонился гетману.

— Есаул Куля покажет тебе все, — продолжал Дорошенко, — а теперь вели послать ко мне Самойловича.

Мазепа откланялся гетману и вышел в зал. У входа его встретили Самойлович и молодой Кочубей.

— Ну, что же, как? — подошли они к Мазепе.

— Ротмистр надворной команды, — ответил Мазепа.

— От души поздравляю пана ротмистра, — потряс его руку Кочубей, — я прошу теперь ко мне на келех старого меда.

— Присоединяюсь к высказанной гратуляции и от души сожалею, что недостаток времени не дает мне возможности принять участие в этом заманчивом дуумвирате, — улыбнулся Мазепе своей сладкой улыбкой Самойлович и, поклонившись обоим, прошел в гетманский покой, а Мазепа вышел с Кочубеем.

— Будь здоров, пане полковнику. Ну что, какие новости? — приветствовал Дорошенко входящего Самойловича.

— Благодарение Господу, дело наше двигается, ясновельможный гетман.

— Ну, садись же сюда поближе, да расскажи все, что и как.

— Спасибо, ясновельможный, — ответил Самойлович, опускаясь на кресло против гетмана. — Я скакал к тебе, трех коней загнал. Вести важные… только… куй железо пока горячо, — Самойлович слегка понизил голос. — Бруховецкий прислал меня к твоей мосци с приказом, чтобы ты в силу пунктов Андрусовских отозвал свои войска с левой стороны, ибо с той причины вчинаются великие шатости на нашем берегу, и люди «аки в растерзании ума обретаются».

— Вот оно что, — улыбнулся Дорошенко. — Что ж, там мною бунтарей?

— Немало. В Переяславском полку побунтовались все казаки, убили своего полковника Данила Ермоласина и пошли на город Переяслав. Кругом самого Переяслава во всех местечках и городах казаки принимают посланцев твоей милости, запираются с ними в замках. Старый полковник Гострый, которого Бруховецкий оставил, орудует всем. Гетман боялся сам выступить против бунтарей, чтобы казаки не взбунтовались и не убили его, посылал за московскими ратными людьми. Переяславцев «обложылы», многих посекли, а других забрали в Гадяч и в Киев, чтобы казнить. Одначе полковник Гострый с полковником Гвинтовкой и другими добрыми людьми выпустили их тайным образом. Теперь все наши бунтари засели в Золотоноше, воевода Московский, князь Щербатов, обложил их. Спеши скорее, гетмане, на выручку, теперь самое время ударить на Бруховецкого: московских ратей мало, калмыки, сведавши о мире с Польшей, также ушли от нас; Черниговский полк, Переяславский да Нежинский за тобой сейчас пойдут. Остальные полковники оттого только стоят за Бруховецкого, что мало надеятся на твои силы, а если бы ты появился с татарами, сейчас бы все отложились от него: ибо великая ненависть утвердилась к нему во всех чинах народа нашего.

Самойлович произнес всю эту речь сухим, деловым тоном, сладкая улыбочка и мягкое выражение глаз исчезли с его лица, наоборот, какая-то сухость проявилась в нем.

Это был уже не любезный, предупредительный молодой полковник, а человек ума практического и расчетливого, умеющий не пропустить ни малой, ни большой выгоды.

XXVII

— Я жду со дня на день от татар ответа, — послал гонцов, — ответил Дорошенко Самойловичу. — У меня есть верный побратим, мурза Ислам-Бей, он известит меня… Но пусть не теряют надежды наши «обложении»: мы вышлем им свои охотные полки. Ты здесь останешься дня два?

— Как прикажешь, ясновельможный.

— Хорошо, я передам через тебя вестку, — и, протянувши руку Самойловичу, гетман произнес с чувством, — благодарю тебя от души за твою бескорыстную верность и раденье к родному делу и к нашей особе. Не знаю, чем мне и отблагодарить тебя! О, если б у нас было побольше таких верных людей!

Что-то неуловимое мелькнуло в глазах Самойловича.

— Я всегда помню к себе ласку и зычливость его мосця, — произнес он мягким голосом, опуская глаза.

Через полчаса Самойлович уже сидел в покоях гетманши. Дорошенко отвел его к своей жене, а сам, после приема всех посетителей, отправился с Богуном и другими старшинами осматривать и устраивать прибывшие новые войска.

С самого раннего утра гетманша уже узнала от Сани о приезде Самойловича. Часа два провела она перед зеркалом, примерила чуть ли не десять кунтушей, измучила вконец Саню и, наконец, отправивши ее присматривать за коверницами, уселась с работой в руках у окна. И старания ее не пропали даром. Даже сам гетман, несмотря на то, что мысли его были заняты совсем другими справами, обратил внимание на то, что гетманша выглядела сегодня лучше, чем когда-нибудь.

И новый кунтуш, и перловое намысто, а главное, необычайное оживление придавали ее лицу какую-то особенную красоту.

Теперь она сидела на низком табурете, сложивши на коленях какое-то гаптованье, а Самойлович стоял немного поодаль, эффектно опершись рукою о спинку кресла, не спуская с гетманши глаз. Между ними шел какой-то оживленный разговор.

На губах гетманши трепетала легкая, обворожительная улыбка; глаза Самойловича то вспыхивали, то снова потухали.

— Что это пан полковник стал так часто ездить сюда? — говорила гетманша, слегка склонивши головку и разглаживая белой ручкой дорогое гаптованье.

— Дела все, ясновельможная пани, Бруховецкий посылает. А разве я уже успел надоесть ее мосци?

— Нет! — слегка вспыхнула Фрося и опустила глаза. — Пан для нас дорогой гость. Только… я подумала, — на губах ее снова задрожала лукавая, предательская улыбка, — разве у гетмана нет других верных послов?

— Послы-то есть, да, может быть, никто не ездит сюда так охотно, как я, — произнес Самойлович, понижая голос, и в нем послышалась какая-то нежная вибрация.

Гетманша чуть-чуть приподняла свои веки, сверкнула из-под длинных ресниц на Самойловича задорным взглядом своих голубых глаз и произнесла с участием:

— Так скучает пан полковник за своей родиной?

— Томлюсь и не забываю ее никогда! — вздохнул Самойлович.

— Но, сколько помню, и родители пана полковника перешли на правый берег, — что же так тянет сюда пана полковника?

— Сердце.

— Сердце? Ха-ха-ха! — рассмеялась звонким серебристым смехом гетманша. — А разве на левом берегу нет таких «знадлывых» ворожек, которые могли б залечить раны панского сердца?

— Не всякую рану залечить можно: одни заживают, а от других…

Самойлович замолчал.

— Умирают? — переспросила с лукавой улыбкой гетманша, подымая на Самойловича свои искрящиеся глаза и снова закрыла их пушистыми ресницами. — Но, слава Богу, пан полковник на покойника не похож.

— Живут и с разбитым сердцем.

— Так не может ли пан поведать, какой это жестокий враг так «пройняв» панское сердце?

— Зачем об этом говорить, ясновельможная.

— Даже и по старой приязни?

— Даже и по старой приязни, — повторил глухо Самойлович.

Гетманша замолчала и принялась снова разглаживать на коленях дорогое шитье. С минуту в комнате царило молчанье. Не подымая глаз, Фрося чувствовала на себе жгучий взгляд Самойловича, и это доставляло ей видимое удовольствие; приятное щекотанье слегка волновало ее сердце, словно какая-то легкая бабочка трепетала в нем своими прозрачными крылышками.

— Ну, а как ваша новая гетманша-княгиня? Думаю, так хороша, что вся старшина за нею гинет, — спросила она, наконец подымая головку и бросая на Самойловича лукавый взгляд.

— Не знаю, не замечал, — ответил небрежным тоном Самойлович.

— Как? Неужели же пан совсем не замечает женской красы?

— Только одну; для других я слеп.

— Слеп? Ха-ха! — рассмеялась тихим смешком гетманша. — О, значит пан полковник уже «добре» постарел. Прежде, сколько помню, глаза пана были зорки, как глаза степного орла.

— Пробовала ли ясновельможная пани посмотреть прямо на солнце и потом перевести свой взгляд на землю, — заговорил каким-то вздрагивающим голосом Самойлович, приближаясь на шаг к гетманше, — не видела ли она тогда всюду, куда бы ни посмотрела, только красные и зеленые пятна. Так и человек, ослепленный «коханням», видит всюду, кроме своего солнца, одни лишь темные пятна.

Гетманша вспыхнула от удовольствия.

— Ой! Господи, да какое же это солнце наделало столько бед пану полковнику? — спросила она и тут же ощутила в груди какой-то страх, какое-то замиранье.

— Какое? — спросил Самойлович глухим голосом. — Какое?

Гетманша молчала.

— То, что сияет на правом берегу, — прошептал он каким-то жарким шепотом.

Теперь пустое, легкомысленное сердце гетманши забилось усиленно и часто. Ей вспомнились девические годы. Молодой, красивый сотник, сын соседнего батюшки… недомолвленные слова… нежные поцелуи руки в зеленой чаще цветущего сада, песни, звуки казацкой бандуры. И рядом с этим, сияющим молодым счастьем воспоминанием, выплыл образ всегда занятого, всегда погруженного в свои военные «справы» гетмана, и какое-то досадное чувство шевельнулось в груди гетманши.