Владимир Григорьев - Григорий Шелихов Страница 44

Молодки исчезли, как растаяли. Во мгновение ока сбросив платье, но оставшись из вежливости в широких портах, мелко крестясь, Шелихов открыл дверь в первое банное отделение.

— Сюда, ко мне, на Олимп взбирайся, Григорий Иваныч! — кричал откуда-то сверху Державин, скрытый в облаках жгучего пара.

— Иду, иду, хозяин заботливый, — в тон ему отвечал Шелихов, нахлобучивая на голову одну из веревочных скуфеек, валявшихся у кадки с холодной водой. — Ох, и баня у тебя, Гаврила Романыч, истинно господская баня! Только… вылазка где из нее?

— Какая такая вылазка?

— Да на улицу, в снежок… обкататься и смыться чтоб…

— Христос с тобой, Григорий Иваныч, это в деревне мужики наши дикие боятся водою баню затопить, в снег смываться скачут, а мы… у нас бани восточные… турецкие, пару и воды для смывания сколько хошь… Ну, ложись, ложись, вытягивайся, я тебя сейчас березовым намыленным похлещу, а ты рассказывай, ехал как, видел чего, в Петербург зачем пожаловал… Э-эх, ожгу! — лихо вскрикнул Гаврила Романович, движением заправского банщика покрывая с конца веника широкую грудь морехода душистой щелочной пеной.

Жмурясь от удовольствия, распуская в ароматном тепле задубевшие мускулы, Шелихов неторопливо разматывал повесть о своем путешествии на протяжении нескольких тысяч верст, через таежную глухомань, через могучие, не знающие мостов реки, мимо станов лихих людей, открыто привалившихся к самой дороге.

— Прошедшего года из Иркутского, в ноябре месяце, как установилась санная дорога, в самое полнолунье, выехал я, Гаврила Романович, только-только мороз-воевода на речки наши мосты навел. Компанейцы мои за правами и привилеями для новой Аляксинской, мной складенной компании американской вырядили, а Наталья Алексеевна…

— Воображеньем не охвачу, какой королевой стала на спокойной жизни после плавания к диким алеутам хозяюшка твоя Наталья Алексеевна! — любезно отозвался хозяин, обжигая гостя хлесткими ударами веника. Державин никогда в жизни не встречался с Натальей Алексеевной, но хорошо помнил восторженные отзывы морехода об уме и красоте жены и ее участии в отважном путешествии.

— Благодарствую на добром, Гаврила Романыч, она тоже вас не забывает. Низкий поклон передавать наказывала и препоручила просить помощи вашей, домишко со всем обзаведеньем для дочки нашей старшей, для Аннушки, в Петербурге благоприобрести… Выдали мы Анюту с божьей помощью за хорошего человека, за господина Резанова, Николая Петровича. Папаша господина Резанова при губернаторе и колыванском наместнике, Иване Алферьевиче Пиле, председателем совестного суда состоит… Государственного разума и светлой души человек Николай Петрович!

— Как же, знаю господина Резанова! Племянником внучатным приходится президенту коммерц-коллегии Воронцову графу, Александру Романычу, и при моей канцелярии по сенатским мемориям правителем состоял… Проветриться в Сибирь послали господина Резанова от заумия Гельвециева и Гольбахова — набрался от безбожников, в Париже проживаючи… Недаром я заграницы эти терпеть не могу, — русский человек должен дома сидеть!..

— Письмо к графу Воронцову по делам нашим аляксинским от Николая Петровича привез, но не сказал мне зятюшка, что к дяденьке пишет, не любит он родовитостью бахвалиться.

— Уж он таков, совсем как я, господин Резанов… Душевно за тебя радуюсь, Григорий Иваныч, немалую подпору в делах своих заимел ты! В Петербурге Резанова все знают…

— Скажи на милость, никогда о сем не проговаривался Николай Петрович! — скорее для себя, а не для хозяина, бормотал Шелихов. — Не разумею, чему и радоваться боле, Гаврила Романыч; то ли тому, что дочке бог такого мужа послал, то ли что мне, купчишке серому, дружбу-доверье и поученье от него… До встречи с Николаем Петровичем я и сам громадности дела своего на земле американской не видел. Ведь рублем допреж, одними деньгами я мерил талант и страдания свои и людей…

Ободренный вниманием, с каким Гаврила Романович слушал его нехитрый рассказ, Шелихов вскочил с полка и живо продолжал:

— С великого почина Ермака Тимофеича, вот уж двести лет, претерпевая несказанные муки, какие и наибольшим героям древним не снились, пробивается Русь на всход солнца, в индийскую землю свободную, где свободный землепашец купцу своб…

— Тсс! Тсс! Окстись, Григорий, куда тебя понесло! — зашипел на разошедшегося гостя доселе добродушный хозяин, уронив в изумлении веник. — Тсс! В петербургских банях, репова ты голова, опричь грибов и уши растут… У меня, конешно, нечисти такой не заведено, но я сам акафистов эти-их… сказок масонских не люблю. Пугачевым Емелькой от них попахивает, с Радищева попугайничаешь… Кабы я да не знал тебя…

— А что ж Радищев? — твердо встретил испуганную тираду хозяина сибирский гость. — Поболее бы дворян таких в отечестве нашем было, не давилась бы Русь мякиной, не изгалялись бы над пахарем-кормильцем недоросли поместные. Процветали бы, множа силу престола, торговля, мануфактуры, рукомесла… А знаешь ли, Гаврила Романыч, — с внезапной откровенной решимостью сказал Шелихов, глядя в глаза Державину, — хоть и барин ты великий и царедворец знаменитый, а доверие к тебе имею — скажу: я, своей персоной, видел господина Радищева и говорить с ним удостоился…

— И где ж ты на пень чертов наскочил, непутевая голова? Каков он теперь, Григорий Иваныч? — забывая о только что сделанном предупреждении, живо отозвался Державин.

Шелихов возбужденно и простодушно, невольно выдавая ранее недоговариваемое, рассказал об обстоятельствах своей первой встречи с Радищевым в Иркутске, но о поездке в Илимск и выпадах Радищева против американского рабовладения и русских порядков все же умолчал.

Державин только кряхтел и выжидающе молчал. Когда-то он пользовался славой обличителя вельмож и не раз возглавлял по службе расследования различных злоупотреблений и бесчисленных темных проделок погрязшей в стяжательстве дворянской верхушки. А теперь, видно, был не тот.

— Я упредил тебя, Гаврила Романыч, что по доверию рассказываю? — спросил Шелихов и, тяготясь выжидательным молчанием хозяина, уже неохотно, каким-то упавшим голосом продолжал свой рассказ: — Господин Радищев, чуть выпустил я из лапищ своего работного, сделал вид, что ничего не заметил и даже с приятностью мне сказал: «Слыхал про вас, мужественный мореход, много наслышан был еще за границей и в Петербурге о плаваниях ваших с супругой верною, истинной дщерью народа русского». Это он, господин Радищев-то, про Наталью Алексеевну молвил. Опосля того много мне вопросов ставил, а я рассказывал ему, как мы с Натальей Алексеевной да с горстью промышленных от тысяч копиёв алеутов мохнатых на острове Кадьяке поначалу отбивались, а потом дружбу и согласие с ними нашли. Как из двухлетнего плавания в Иркутск повернули и как на пути в Якутск чудом спаслись, две недели в пургу под снегом отсиживались, собак едва не всех поели и до ближнего якутского наслега сибирских верст с двести, немереных, с Наташенькой, — а она сынка еще новорожденного несла — еле ноги волокли. Рассказал я ему и про землю американскую, про вольных красных жителей, ее обитающих, про нравы их простодушные, обычаи, а потом и про замыслы свои и моего зятя господина Резанова… Господин Радищев одобрил наше дело. «Великие першпективы открыли вы, государь мой и достославный соотечественник, державе российской на американской земле, — ответствовал мне господин Радищев. — Да обратятся они на пользу многострадальной родине и народу нашему и на благо и просвещение простодушных краснокожих… За них вы перед богом в ответе!»

Осмелевши после этих слов, я дозволил себе спросить, за что он пострадал и каковы намерения имеет на будущую жизнь. Рассказал, какие в остроге на Илиме люди живут, темные и дикие, как болезни камланьем шамановым изгоняют, в избе черной слепнут… «Знаю, друг мой, все это знаю и хорошо представляю, но не уповаю долго прожить в сем мире!» — ответил господин Радищев и тут же, достав из кармана мемориальную книжицу, начертал и подарил мне вирш чувствительный, который я наизусть затвердил, да письмо дал французское, графу Воронцову передать.

— Ну-ну, скажи, Григорий Иваныч, вирш! — с живым любопытством откликнулся Державин, молча слушавший взволнованную повесть сибирского богатыря.

Шелихов вскинул голову и начал, запинаясь и нажимая на слова «не скот, не дерево…»

Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду?Я тот же, что и был и буду весь мой век:Не скот, не дерево, не раб, но человек!Дорогу проложить, где не бывало следу,Для борзых смельчаков и в прозе и в стихах,Чувствительным сердцам и истине я в страхВ острог Илимский еду…

Стихи, в которых Радищев, осужденный Екатериной на «казнение вечное», прощался с миром живых людей, Шелихов прочел каким-то особенным, хрипловатым от душевного волнения голосом.