Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1 Страница 44

Семейство дона Дженнаро состояло из этого сына, некрасивой дочери, жены и двух старших сестер, очень набожных. За ужином присутствовали образованные люди. Я узнал среди них маркиза Галиани, который комментировал Витрувия, брата аббата, с которым я познакомился в Париже двадцать лет спустя, секретаря посольства графа де Кантильяна. На следующий день за ужином я познакомился со знаменитым Женовези, который уже получил письмо, написаное ему архиепископом Козенцы. Он мне много говорил об Апостоло Дзено и аббате Конти. Во время ужина он сказал, что отслужить две мессы в один день, чтобы заработать еще два карлино — это наименьший смертный грех, что может совершить священник, в то время как светский человек, совершив тот же грех, заслуживает огня.

На следующий день одна из набожных постригалась в монахини, и на церемонии мы — Паоло и я — блеснули своими композициями. Один неаполитанец по фамилии Казанова, предполагая, что я иностранец, полюбопытствовал со мной познакомиться. Узнав, что я живу у дона Дженнаро, он пришел поздравить его по случаю праздника его имени [68], который мы отмечали на другой день после церемонии пострижения в монахини, происходившей в Сент-Клер. Дон Антонио Казанова, сказав мне свое имя, спросил, происходила ли моя семья из Венеции. Я ответил со скромным видом, что я праправнук несчастного Марк-Антонио Казанова, который был секретарем кардинала Помпея Колонна и умер от чумы в Риме в 1528 году, при понтификате папы Клемента VII. При этом объяснении он обнял меня, называя своим кузеном. В этот момент все общество сочло, что дон Дженнаро сейчас умрет со смеху, потому что не представлялось возможным, что можно так смеяться и остаться в живых. Его жена с сердитым видом сказала дону Антонио, что болезнь ее мужа ему известна, и он мог бы избавить его от этой сцены, на что тот ответил, что не мог догадаться, что это будет смешно; я ничего не сказал, потому что, в сущности, нашел это узнавание очень комичным. Когда дон Дженнаро успокоился, дон Антонио, не меняя своего серьезного тона, пригласил меня на ужин вместе с молодым Паоло, который стал моим неразлучным другом. Первым делом, по приезде к нему, мой достойный двоюродный брат показал мне свое генеалогическое дерево, которое начиналось с дона Франциско, брата дона Жуана. В моем, которое я знал наизусть, дон Жуан, от которого я происходил по прямой линии, был посмертным ребенком. Вполне возможно, что существовал брат Марка Антонио; но когда он узнал, что мой происходит от дона Франциско арагонского, который жил в конце четырнадцатого века, и что, следовательно, вся родословная знаменитого дома Казанова сарагосских совпадает с его линией, он был так обрадован, что не знал, что нужно еще сделать, чтобы убедить меня, что кровь, текущая в его жилах, была и моей.

Видя, что ему любопытно узнать, в результате каких приключений я оказался в Неаполе, я сказал, что, вступив на церковную стезю после смерти моего отца, я отправился искать счастья в Риме. Когда он представил меня своей семье, мне показалось, что я не очень хорошо воспринят его женой, но его красивая дочь и еще более красивая племянница заставили меня легко поверить в невероятную силу крови. После обеда он сказал, что герцогиня дель Бовино, заинтересовавшись, кто такой этот аббат Казанова, оказала нам честь, пожелав, чтобы я, как его родственник, был представлен ей в ее салоне. Когда мы остались тет-а-тет, я попросил его извинить меня, потому что я экипирован только для поездки. Я сказал, что должен беречь свой кошелек, чтобы не прибыть в Рим без денег. Обрадованный этими доводами и убежденный в их справедливости, он сказал мне, что богат, и я без малейшего смущения должен позволить ему отвести меня к портному. Он заверил меня, что никто ничего не узнает, и что он будет смертельно огорчен, если я лишу его удовольствия, которого он желает. На это я пожал ему руку, сказав, что готов сделать все, что он хочет. Тогда он отвел меня к портному, который снял с меня все нужные размеры и принес на следующий день к дону Дженнаро все необходимое для появления аббата в самом благородном обществе. Потом пришел дон Антонио, остался обедать у дона Дженнаро, а затем взял меня с молодым Паоло к герцогине. Очаровывая меня по-неаполитански, та сразу стала обращаться со мной на ты. С ней была ее дочь, десяти — двенадцати лет, очень хорошенькая, которая через несколько лет стала герцогиней де Маталона. Она подарила мне светлую черепаховую табакерку, покрытую арабесками, инкрустированными золотом. Она пригласила нас к обеду на следующий день, говоря, что затем мы поедем в Сент-Клер, чтобы посетить новопостриженную.

Выйдя из дома Бовино, я пошел один в магазин Панайотти, чтобы забрать бочонок муската. Приказчик магазина оказал мне любезность, разделив бочонок на два небольших, чтобы я мог отнести один к дону Дженнаро, а другой — к дону Антонио. Выйдя из магазина, я встретил бравого грека, который, увидев меня, был рад встрече. Должен ли я был покраснеть при появлении этого человека, которого я обманул? Отнюдь нет, потому что он посчитал, что я, наоборот, поступил с ним как очень учтивый человек. За ужином дон Дженнаро, без смеха, поблагодарил меня за отличный подарок. На следующий день дон Антонио в обмен на хороший мускат, что я прислал, подарил мне трость, стоившую по меньшей мере двадцать унций, а его портной принес мне дорожный костюм и синий редингот с золотыми петлицами, все из лучших тканей. Я не мог быть экипирован лучше. Я познакомился у герцогини дель Бовино с умнейшим из неаполитанцев, знаменитым доном Лелио Караффа, из графов Маталоне, которого король дон Карлос особенно любил и удостоил чести назвать своим другом.

В приемной обители Сент-Клер я провел яркие два часа, выстояв и удовлетворив своими ответами любопытство всех монахинь, собравшихся у решетки. Если бы моя судьба заставила меня остаться в Неаполе, я бы сделал карьеру, но мне казалось, что я должен идти в Рим, хотя у меня не было никакой идеи. Я постоянно отказывал настоятельным просьбам дона Антонио, который предлагал мне самые почетные должности в нескольких крупных домах, куда меня приглашали руководить обучением первых отпрысков семей.

Обед у дона Антонио был великолепный, но я был мечтателем и находился в плохом настроении, потому что его жена на меня косо посматривала. Я неоднократно замечал, что, поглядев на мое платье, она что-то говорила на ухо своему соседу. Есть ситуации в жизни, к которым я никогда не мог приспособиться. Так, в самой блестящей компании может встретиться один человек, который разглядывает и разбирает меня; мое настроение при этом портится, и я глупею. Это мой недостаток. Дон Лелио Караффа мне предлагал большое жалование, если бы я захотел остаться с его племянником герцогом Маталоне, которому было тогда десять лет, чтобы направить его обучение. Я поблагодарил его, прося быть моим истинным благодетелем и дать мне рекомендательное письмо для Рима. Этот сеньор послал мне на следующий день два, одно из которых было на имя кардинала Аквавива, другое — отцу Горди, очень влиятельному падре.

Вскоре я решил уехать, увидев, что обязательно хотят предоставить мне честь поцеловать руку королевы. Было очевидно, что, отвечая на ее вопросы, я должен был бы рассказать, что я только что покинул Марторано, и рассказать о несчастном епископате, который получился в результате ее вмешательства в судьбу этого доброго францисканца. Кроме того, эта принцесса знала мою мать, и нет причин, что помешали бы ей сказать, что она в Дрездене, и дон Антонио был бы скандализован, а моя родословная стала бы смешной. Я понимал неизбежные и неприятные последствия общих предрассудков, я бы полностью оскандалился; поэтому я счел момент подходящим, чтобы откланяться.

Дон Антонио подарил мне часы в черепаховом футляре, инкрустированные золотом, и дал мне письмо к дону Гаспаро Вивальди, которого назвал своим лучшим другом. Дон Дженнаро дал мне шестьдесят дукатов, а его сын просил меня писать ему и поклялся в вечной дружбе. Они провожали меня до экипажа, в котором я занял последнее место; все плакали, как и я.

Судьба, начиная с моей высадки в Кьодже и до Неаполя, меня преследовала с позором. Только в Неаполе я начал дышать, и Неаполь всегда был для меня благоприятен, как будет видно далее в этих мемуарах. Я оказался в Портичи в ужасном положении, когда мой ум стал обесцениваться и от этого не находилось никакого лечения. Невозможно было его восстановить. Это было разочарование, которое не оставляло шансов. Епископ Марторано со своим письмом к дону Дженнаро мне компенсировал все то зло, которое он мне причинил. Я написал ему уже из Рима.

Захваченный красотой улицы Толедо, осушив слезы, я посматривал на лица моих трех спутников по выезде из ворот большого города. У мужчины лет сорока — пятидесяти, сидящего рядом со мной, было приятное и озабоченное лицо. Две женщины, расположившиеся на задних сидениях, были молоды и красивы, их одежда была очень чиста, вид простой и в то же время благородный. Мы в полном молчании прибыли в Аверсу, когда возчик сообщил нам, что он остановится только, чтобы напоить своих мулов, и что мы не сходим. К вечеру мы остановились в Капуе.