Бернгард Келлерман - Пляска смерти Страница 45

Он считал, что люди с течением времени стали учтивее, вот и вся разница. Прежде господ называли властителями, а слуг – рабами, теперь господ величают «шефами» или «директорами», а слуг – служащими или сотрудниками, чтобы польстить им. И даже коллегами. Во времена французской революции их из вежливости называли «гражданами». А по существу все это одно и то же. С тех пор как стоит мир, рабами управляет небольшая кучка господ.

– Съездите, фрейлейн Фале, в так называемую свободнейшую в мире страну и присмотритесь к тому, что там делается. Хозяин, недовольный служащим, учтиво заявляет ему: «С первого числа я больше не нуждаюсь в ваших услугах». И служащий будет сотни раз выслушивать такие заявления, покуда не поймет, чего хотят от него хозяева. А если он этого не поймет, то попросту подохнет. Может быть, даже в какой-нибудь великолепно оборудованной больнице, которую государство соорудило на гроши рабов. Ха-ха!

Гаулейтер смеялся громко и презрительно. И поскольку речь зашла о делах, ему хорошо знакомых, стал подробно распространяться о социальных условиях в Америке.

– Там, за океаном, докатятся до большевизма скорее, чем это принято думать, – пророчествовал гаулейтер, переходя на английский язык, чтобы произвести впечатление на Марион. Некоторое время беседа велась по-английски, пока он не спохватился, что и Марион отвечает ему на том же языке.

– Вы превосходно говорите по-английски! – воскликнул он.

Марион засмеялась.

– Я ведь преподаю в школе английский язык, – сказала она.

– Вы даете уроки языков?

– Да, французского, английского и итальянского.

– Вы знаете итальянский? – живо заинтересовался гаулейтер.

– Знаю. – Марион объяснила, что в детстве ее воспитывали гувернантки, с которыми она говорила по-английски, по-французски и по-итальянски.

– Стойте, стойте! – воскликнул он, пододвинув к Марион сигареты. – Меня осенила великолепная идея!

Со вчерашнего дня он ломал себе голову, как привлечь это восхитительное создание. Что сделать это будет нелегко, он понял с первого взгляда.

Ему нравилось ее прямодушие, ее такт, беззаботность и особенно ее задушевный смех. Прежде всего надо почаще встречаться с нею, с девушкой, похожей на итальянскую мадонну. И вот случай приходит ему на помощь.

– Стойте, стойте! – повторил он и подошел к окну, чтобы закурить сигарету. Потом обернулся и сказал: – Мне дали поручение следующим летом съездить в Италию. Как было бы хорошо, если бы вы к тому времени обучили меня немного итальянскому языку. Надо знать хоть несколько слов, чтобы не чувствовать себя совсем дураком. Хотите? Будем заниматься раз в неделю! Я был бы вам весьма признателен, фрейлейн Фале.

Марион растерянно посмотрела на него. Она не могла принять предложение гаулейтера, но не знала, в какой форме отклонить его.

Румпф рассмеялся.

– Отчего вы колеблетесь? – спросил он. – Вы меня боитесь? Это смешно. Я всегда буду относиться к вам с должным уважением. Я знаю вас, фрейлейн Фале, и знаю вашего отца.

Марион покраснела. Ей сразу стало ясно, как она должна поступить.

– Моего отца? – И она кивнула головой в знак согласия. – Хорошо, попробуем.

В темно-голубых глазах Румпфа блеснула радость. Он пожал ей руку.

– Благодарю, – сказал он. – Вам придется пустить в ход весь ваш педагогический талант, ибо перед вами ученик, которому вечно некогда. Начнем через неделю. В это же время? Идет! А теперь выпьем по рюмочке ликера!

Они еще немного поболтали о теннисном клубе и других спортивных обществах в их городе.

– Только не подумайте, что я вас выспрашиваю. Для этой цели у меня имеются специальные люди.

Зазвонил телефон, и Марион поднялась.

– К сожалению, мне пора. Прошу прощения, – сказал гаулейтер.

Он вышел с Марион в переднюю и крикнул старому камердинеру:

– Вы проводите даму до ворот.

«Терпение, терпение», – думал он, глядя вслед Марион.

За это время совсем стемнело, поднялась вьюга. У ворот стояла серебристо-серая машина; из темноты к Марион приблизилась какая-то фигура. Это был Мен.

– На меня возложена честь проводить вас домой, – сказал он.

– Благодарю, – ответила Марион, – Но мне всего несколько минут ходьбы.

Мен преградил ей дорогу.

– Вы видите, какая пурга! Очень прошу вас, – настаивал он. – Мне приказано довезти вас до дверей вашего дома.

Через несколько минут они уже были в Амзельвизе, и ротмистр Мен, снова сославшись на приказ, передал Марион несколько веток белой сирени.

Она вошла в кухню в весьма приподнятом настроении. Внимание, которое ей оказал гаулейтер, подчеркнув этим свое к ней расположение, невольно радовало Марион. Всякой девушке приятно, когда ей оказывают внимание.

– Ты, я вижу, развеселилась? – заметила мамушка, настроенная отнюдь не весело. Она подозрительно взглянула на сирень.

Марион рассмеялась.

– У меня достаточно причин для этого! – воскликнула она. – Кажется, я понравилась высокопоставленной особе!

– Боже мой!

Марион опять засмеялась. Как же не радоваться, ведь это обстоятельство может послужить на пользу школе да и всем им вообще.

– Разве ты не понимаешь!

Ей пришлось, конечно, рассказать все впечатления этого дня до мельчайших подробностей. Она сделала это с большим юмором, надламывая и бросая в огонь одну за другой ветки сирени.

– Мне жаль чудных цветов! – негодовала мамушка. – В чем провинилась бедная сирень?

Цветы обуглились и сгорели, Марион принялась мешать в печке щипцами.

– Мало ли о чем приходится жалеть на этом свете, – ответила она. – Я, например, жалею людей за то, что они вынуждены столько лгать и лицемерить.

Несколько дней спустя медицинский советник Фале получил в высшей степени учтивое письмо от директора больницы, того самого доктора Зандкуля, что написал отвратительную книгу о евреях. Директор сообщал, что он счастлив снова передать высокочтимому ученому его исследовательский институт и все права на него. Он просил только, чтобы в экстренных случаях больнице предоставляли возможность пользоваться институтом, исследовательский институт при больнице, строительство которого только что утвердил господин гаулейтер, будет готов лишь к следующему лету.

– Ну, вот, и в наше время еще возможны чудеса, – сказал счастливый Фале. – Кто знает, быть может, они еще образумятся.

VII

– Безумцы, сумасшедшие, одержимые! Даю вам слово, профессор, их еще сошлют на Чертов остров, и они там поубивают друг друга.

– Дай-то бог, Глейхен! – сказал Вольфганг из своего угла.

Была уже поздняя ночь.

– Чешскому президенту они, должно быть, всыпали яд в вино, а может быть, они его усыпили хлороформом! Скандал за скандалом! Вот увидите, профессор, завтра из Праги по телеграфу раздастся крик о помощи, как в свое время из Вены. Бьюсь об заклад! На что хотите! Ложь, обман, коварство, низость куда ни глянь!

– Пейте, Глейхен! – сказал Вольфганг и гром ко рассмеялся, когда тот в отчаянии воздел руки к небу.

Глейхен, всегда спокойный и превосходно владевшей собою, сегодня был в бешенстве. Он ходил большими шагами по мастерской и говорил громко, отчетливо, точно перед многолюдным собранием. Он скандировал каждый слог, каждую букву, в каждом его слове чувствовалась искренняя, глубокая убежденность.

Его серые непроницаемые глаза, в которых обычно только тлел огонек, запылали, когда он продолжал:

– Подлецы! Что они сделали с немецким народом! Они раскололи его на национал-социалистов и беспартийных, которые хотят отмежеваться от этого позора! Раскололи по религиям и расам! Вместо того, чтобы развивать положительные черты в народе, они потворствуют всем дурным – ложному национализму, фетишу мундира, тщеславию, страсти к орденам, патологической потребности во внешнем блеске, милитаристскому честолюбию!

Глейхен остановился и в отчаянии тряхнул седой головой.

– Мы тоже катимся в пропасть, профессор, – закричал он, – и никто никогда не узнает, как безмерна наша боль, наша печаль! Никто! Никогда! И тем не менее, – продолжал Глейхен, помолчав, – этот король всех мошенников, у которого нашлась одна-единственная оригинальная мысль – вновь ввести телесное наказание, – мог сделать с нашим народом все что угодно. Он мог сделать его самым просвещенным, самым добрым, великодушным и творческим народом, которому никто в мире не отказал бы в уважении! И тогда этому человеку воздвигли бы памятник в небесах! А теперь этому подлецу воздвигнут памятник в преисподней! Трагично, трагично, невообразимо трагично!

Глейхен устало опустился на стул и стал ерошить волосы.

Мастерская скульптора была жарко натоплена, но вокруг старого крестьянского дома в этот вечер бушевала метель. И когда ветер сотрясал оконные рамы, в комнату врывался ледяной воздух, и лампа качалась под потолком. Вольфганг забился в темный угол, и, полулежа в низеньком потертом кресле, курил свою «Виргинию». Рядом с ним возвышалась фигура в человеческий рост, в полумраке казавшаяся почти белой, – «Юноша, разрывающий цепи».