Александр Кравчук - Нерон Страница 45

— Сумеют ли твои солдаты выполнить этот приказ?

Бурр тотчас же ответил отрицательно. Преторианцы преданы всему императорскому дому. Память о Германике, отце Агриппины, все еще жива. Это дело обязан довести до конца Аникет, ибо он виновник всего происшедшего.

Аникет, префект Мизенского флота, также участвовал в обсуждении. Бурр был прав. Действительно, это Аникет предложил идею построить корабль, который затонет во время плавания: когда рухнут подпорки, провалится утяжеленный свинцом навес и проломит палубу; судно развалится и бесследно исчезнет в пучине. План был недурен, ибо какие только несчастные случаи не происходят на море! А когда Агриппины уже не будет в живых, сын может выразить свою скорбь, возводя в память о ней алтари и храмы.

Однако конструкция корабля не оправдала себя. Навес, правда, рухнул, но борта не разошлись и судно затонуло не сразу. Не вся команда была посвящена в тайну. Поэтому часть хотела спасти корабль, в то время как люди Аникета пытались накренить его на один борт, чтобы ускорить потопление.

Брошенный Бурром вызов Аникет принял с полным спокойствием, так как давно ненавидел Агриппину. Вероятно, потому ныне и состоял в высокой должности, хотя был всего лишь вольноотпущенником. Он пользовался доверием императора, некогда был при нем одним из воспитателей. Без колебаний взялся Аникет за завершение дела. Лишь потребовал, чтобы ему предоставили свободу действий, не стесняли в выборе средств. Нерон воскликнул:

— Только теперь я становлюсь императором! И этот вольноотпущенник предоставляет мне власть. Поторопись, возьми самых лучших людей!

Совещание еще продолжалось, когда доложили, что прибыл посланец от Агриппины, ее вольноотпущенник Агерин. Он принес добрые вести: его госпожа благодаря милости богов и судьбы счастливо спаслась во время катастрофы; она получила легкое плечевое ранение, никакая опасность ей не грозит; поэтому Агриппина просит, чтобы сын не беспокоился и пока отложил свой визит, так как она прежде всего нуждается в отдыхе.

Действительно, это было единственное, что оставалось Агриппине в создавшемся положении: сделать вид, что ни о чем не догадывается. Но было уже поздно.

Нерон внимательно слушал речь посланца. Однако прежде, чем тот закончил, послышался стук металла об пол. Кинжал упал у ног Агерина. Император закричал:

— Охрана, ко мне! Это покушение! Держите убийцу!

Ворвались преторианцы. Ошеломленного Агерина, который вообще не понимал, что происходит, заковали в кандалы как подосланного Агриппиной злодея. Подбросил же ему кинжал сам Нерон.

В это время Агриппина лежала в своей вилле в маленькой спальне, освещенной только слабой лампой. Возле ее ложа находилась рабыня. Полнейшая тишина царила вокруг. Агриппина чутко прислушивалась. Когда же вернется Агерин? Каков будет ответ Нерона?

Где-то послышался стук оружия, зазвучали приглушенные голоса. Девушка выскользнула из комнаты. Агриппина окликнула ее:

— Значит, и ты меня покидаешь?

Ворота виллы были уже выломаны, прислуга разбежалась.

Трое вооруженных мужчин вошли в комнату: Аникет, капитан корабля Геркулей, офицер морской пехоты Обарит. Агриппина приподнялась на ложе:

— Если вы хотите узнать, как я себя чувствую, то скажите, что мне уже лучше. А если вы намереваетесь совершить что-то другое, то я не верю, что это был приказ сына. Он не способен стать убийцей матери!

Геркулей ударил ее палкой по голове. Обарит выхватил меч. Агриппина крикнула:

— Бей в живот!

Ей нанесли несколько смертельных ран. В ту же самую ночь прислуга сожгла тело матери императора на обычном ложе, которым пользовались на пирах. Пока правил Нерон, у Агриппины не было никакого памятника. Только впоследствии ее вольноотпущенники насыпали над могилой небольшой курган. Он возвышался на холме, через который шла дорога в Мизены, неподалеку от старой виллы диктатора Суллы. Отсюда открывался великолепный вид и на залив, и на открытое море.

Император до утра не сомкнул глаз. Нерон осознал, что совершил, только тогда, когда ему доложили об исполнении приказа. Он сидел молча, словно парализованный. Время от времени вставал, делал несколько шагов, производя впечатление обезумевшего. От этого страха и чувства вины ему не удалось избавиться уже никогда. Много позже он признавался самым доверенным лицам, что его мучит по ночам призрак матери; подчас слышит как бы свист бичей и видит горящие факелы. Впоследствии, при посещении Греции, ему захотелось принять участие в известных Элевсинских мистериях, устраиваемых в храмах. По древнему обычаю глашатай объявил перед началом:

— Сюда возбраняется входить безбожникам и тем, кто запятнал себя преступлением!

Нерон не решился войти внутрь.

Но в эту ночь император опасался не только видений и богинь мщения. Его терзала тревога: что произойдет, когда о преступлении узнает армия, сенат, народ? Не отвернутся ли от матереубийцы? Не погибнет ли он в нищете, презираемый и покинутый всеми? Никто еще не совершил столь ужасного поступка — ни человеконенавистник Тиберий, ни даже безумный Калигула!

Император ждал рассвета как избавления.

Поздравления

При свете зари к императору явились высшие и младшие военные чины личной охраны. Они принесли ему свои глубочайшие сердечные поздравления. Он так удачно избежал смертельной опасности! Только чудом не пал жертвой преступных козней матери!

Вскоре после этого прибыли делегации из ближайших городков. Они выражали свою глубокую радость и сообщали, что в храмах уже приносятся жертвы богам — в знак благодарности народной за спасение любимого императора. В числе первых поспешили в храмы друзья властителя.

Нерон принимал эти почести и поздравления с лицом, на котором отражалась глубокая печаль и скорбь. Казалось, он говорил: «Какое мне дело до всего, если любимейшая мать мертва?»

Он отправился в Неаполь, словно сам вид мест, где разыгралась трагедия, ему невыносим. В действительности же Байи продолжали оставаться любимой виллой императора. Позже он приезжал туда часто и надолго.

Тем временем Сенека от имени Нерона уже составлял официальное письмо в сенат следующего содержания: «Вольноотпущенник Агриппины пытался совершить на меня покушение. Его схватили с кинжалом в руках. Агриппина, узнав об этом, покончила самоубийством. Постыдные и преступные происки этой женщины ведут свое начало издалека. Она хотела соуправлять государством, привести к присяге на верность себе преторианцев, сенат и народ. Римские граждане пресек-ли эти безумные замыслы. Поэтому Агриппина мстила, выступая против выдачи солдатам наград и против денежных пособий простому люду. Она старалась также погубить многих выдающихся лиц. Только невероятным усилием мне удалось удержать ее от вторжения в зал сенатских заседаний, а ведь это опозорило бы нас перед послами чужих народов. А в скольких преступлениях, совершенных во времена правления Клавдия, повинна именно Агриппина!»

Немало было в этом письме красивых фраз, достойных мастера риторики, каким являлся Сенека. Например: «Даже не верится, что я уцелел, меня это нимало не радует».

Сенаторы были потрясены опасностью, которая угрожала любимому властителю, и низостью задуманного преступления. На экстренном заседании они наперебой выдвигали предложения: провести во всех храмах благодарственные молебствия, придать торжественность дням Quinquatrus, когда был раскрыт заговор, великолепными играми; установить в зале заседаний золотое изваяние богини Минервы, покровительницы празднества Quinquatrus, и такого же монумента императора; считать день рождения Агриппины, 6 ноября, роковым днем, убрать все статуи преступной матери.

Среди нескольких сотен сановников нашелся только один, который хранил молчание и даже удалился из зала. Это был Тразея Пэт. Друзьям он позже сказал:

— В конечном счете, что плохого может причинить мне Нерон? Самое большое — убить. Но по-настоящему повредить мне он не способен.

«Повредить по-настоящему» означало для Тразеи — вынудить к неблаговидным поступкам, которые оставили бы по себе дурную славу у потомков. Ибо он часто говорил:

— Если бы Нерон мог убить одного меня, я простил бы его льстецам их усилия снискать его благосклонность. Но среди них немало таких, кому он приказывает умереть. И все же грядущие века будут знать о них лишь то, что они погибли, обо мне же, однако, нечто большее!

Итак, устами Тразеи говорила не только гордыня, но и наивность. Он считал, что властитель способен только убить. Не понимал, что может, сверх того, запятнать свою жертву. А ведь пример был у Тразеи перед глазами: Агриппина утратила не только жизнь, но и честь. Ее официально признали преступницей.

Правда, равно и юный император все еще не отдавал себе отчета в том, что власть вознесла его высоко. Он все еще не понимал, что человеческая трусость не имеет границ. Потому и медлил с возвращением в Рим, странствуя по различным городам Кампании. Боялся, не зная, как его встретит столица.