Жорж Санд - Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер Страница 45

Совсем иные чувства волновали тем временем сердце маркизы, и я, право, не знаю, любезная читательница, как и с чего мне начать, чтобы подготовить вас к этому. Маркиза все рисовала и рисовала, и конца этому не было видно. Изольда, бывшая страстной любительницей чтения, ежедневно проводила несколько часов в своем кабинете, занятая знакомством с трудами, пожалуй слишком серьезными для столь юной девицы; дверь на хоры продолжала оставаться открытой, но была завешена ковром, так что из мастерской Изольду видно не было. На хоры она больше не выходила и видела рисунок Жозефины, только когда та приносила ей показать его. А Жозефина стала ей показывать свою работу все реже и реже, потом и вовсе перестала. Изольда этому удивлялась и однажды вечером сказала:

— Ну, кузина, как твой рисунок? Должно быть, это будет шедевр, вот уже неделя, как ты над ним работаешь.

— Ах нет, он получился ужасным, ничего у меня не выходит, просто никуда не годная мазня! — ответила Жозефина, вспыхнув. — Я и показать тебе его не могу, мне стыдно. Хочу разорвать его и начать все сызнова.

— Меня восхищает твое терпение, — сказала Изольда, — но если это не слишком большая для тебя жертва, умоляю, остановись на этом! Рабочие так стучат и поднимают такую пыль, что я не могу сосредоточиться. А я уже так привыкла к своему кабинету, что не смогу, мне кажется, заниматься ни в каком другом месте. Но придется отсюда уйти, если надо будет и дальше держать дверь в мастерскую открытой.

— А если мне рисовать с закрытой дверью?.. — несмело предложила маркиза.

— Право, не знаю даже, как объяснить это, — отвечала Изольда, немного помедлив, — но, по-моему, это будет не совсем прилично, как ты думаешь?

— Не совсем прилично? Странно слышать это от тебя, Изольда.

— О, я понимаю, что ты имеешь в виду. Да, я сказала тогда, что быть в комнате с рабочим — все равно что быть одной. Но я была неправа, слова мои были дерзкими, и ты знаешь, что я раскаиваюсь в них. Нет, ты не будешь одна среди шести рабочих.

— Каких рабочих? Да боже меня упаси! Разве я собираюсь устраиваться с мольбертом в середине мастерской? Там вовсе неподходящий угол зрения!

— Я знаю, мастерская — внизу, на расстоянии двадцати футов от хоров, и можно считать, что рабочие находятся совсем в другом помещении, но все-таки… Не знаю… Подумай сама, Жозефина. Тебе лучше, чем мне, должно быть известно, что прилично, а что нет.

— Я сделаю так, как ты хочешь, — отвечала маркиза с гримаской, которая отнюдь ее не портила.

— Тебя это, кажется, очень огорчает, бедняжка моя? — спросила Изольда.

— По правде говоря, да. Я рисовала с таким удовольствием! Это могло выйти очень красиво, и в конце концов что-нибудь у меня получилось бы.

— Никогда еще я не видела, чтобы ты так увлекалась рисованием, Жозефина.

— А я никогда не видела, чтобы ты была так озабочена приличиями, Изольда, словно чопорная англичанка…

— Ну хорошо, если это так для тебя важно, продолжай. Что делать, потерплю еще и этот стук молотков, от которого голова раскалывается, и отвратительную эту пилу, от которой у меня начинается зубная боль, и эту мерзкую пыль, которая портит книги и мебель.

— Нет, нет, этого я не допущу. Но какая тебе разница, сижу я за ковром или за дверью?

— Какая разница? Я и сама не знаю… Мне просто кажется, что за ковром ты как бы не одна, а если затворена дверь — это выглядит иначе.

— Неужели ты думаешь, что эти люди обращают на меня внимание, да еще на таком расстоянии? Нет, в самом деле, как ты думаешь, я что-нибудь значу для них?

Изольда покраснела и рассмеялась.

— Жозефина, вы лицемерка, — сказала она. — Почему же в таком случае вы изволили вскрикнуть, когда застали здесь со мной Пьера Гюгенена?

— Ах, сама не знаю почему. Нет, в самом деле не знаю, Изольда. Это была просто глупость с моей стороны.

— А с моей стороны было глупостью считать, что в таком разговоре наедине нет ничего предосудительного.

Потом я это поняла. Мужчина всегда мужчина, что бы ни говорили. Ведь не стала бы я, например, беседовать в своем кабинете наедине с Изидором Лербуром…

— Но это потому, что он надутый дурак, невежа!

— Выходит, что подмастерье вроде Пьера Гюгенена, которого никак уж не назовешь ни невежей, ни надутым дураком, больше мужчина, нежели Изидор?

— О, разумеется!

— И все-таки не стала бы ты рисовать, сидя в мастерской, где находилось бы несколько Изидоров?

— Нет, конечно. А впрочем, уж тогда-то я чувствовала бы себя в совершенном одиночестве. Посели меня на каком-нибудь необитаемом острове с самым красивым из таких Изидоров…

— Ты предпочла бы рисовать самых противных зверей, нежели такого Изидора? Охотно верю… Но позволь, это что такое?

Разговаривая с кузиной, Изольда открыла ее папку для рисования и, прежде чем увлеченная разговором Жозефина успела помешать этому, вытащила из нее рисунок, изображавший часовню; она взглянула на него и сразу же заметила изящную фигурку на невысоком постаменте.

Жозефина слабо вскрикнула, бросилась к рисунку, хотела вырвать его из рук кузины, но та, ловко увернувшись, стала бегать по комнате, а Жозефина за ней; игра эта длилась несколько минут, пока наконец маркиза, рассерженная, вся красная от досады, не рванула к себе рисунок, оставив половину его в руках Изольды — как раз ту, на которой была изображена человеческая фигура.

— А я все равно видела! — сквозь смех воскликнула Изольда. — Но ведь это очень мило, уверяю тебя! Почему ты так рассердилась? Да ты никак плачешь? Что за ребячество! Ты же все равно собиралась разорвать свой рисунок — вот он и разорван. Тебе стало жалко его? Я его так склею, что и незаметно будет. А в самом деле, жалко его рвать, он совсем недурен.

— Это нехорошо с твоей стороны, Изольда, право! Я не хотела тебе его показывать.

— С каких это пор ты стала стесняться меня? Ты же моя ученица, а разве ученики прячут свои работы от учителя? Но скажи-ка мне, Жозефина, кто это здесь изображен?

— Ты же сама видишь — средневековый паж, просто так, фантазия.

— Средневековый паж? Тогда это анахронизм. Будь эта часовня не разрушена, паж был бы здесь как раз к месту, но средневековый паж, стоящий среди развалин, — это противоречит истории. Ведь трудно предположить, не правда ли, чтобы этот бедный юноша простоял здесь целых триста лет все в той же одежде, не утратив при этом своей юношеской прелести?

— Вот видишь, теперь ты надо мной смеешься! Этого я как раз и боялась…

— Если ты будешь так сердиться, я не скажу больше ни слова… Но позволь, позволь…

— Ну что? Говори уж, не стесняйся, раз начала…

— Жозефина, этот средневековый паж как две капли воды похож на Коринфца.

— Да ты с ума сошла! Коринфец в камзоле с разрезами на рукавах и в берете с пером?

— Ну и что же? Между камзолом и курткой, несомненно, есть сходство, а что до берета — право же, он родной брат той шапочки, которую носит Коринфец и которая, кстати сказать, довольно мило выглядит и весьма ему к лицу! У Коринфца такие же длинные волосы, как у этого пажа, и совершенно так же подстрижены. Наконец, у него точно такая же изящная фигура. Ну ладно, допустим, это его прапрадедушка, и дело с концом.

— О Изольда! — проговорила Жозефина, разражаясь слезами. — Не думала я, что вы можете быть такой жестокой!..

От удивления Изольда выронила рисунок. Слезы Жозефины и тон, которым она произнесла эти слова, поразили ее. Она принялась успокаивать кузину, так и не понимая, на что та могла обидеться; ибо, поддразнивая ее Коринфцем, Изольда делала это без каких-либо задних мыслей, лишь повторяя шутку, не раз уже бывшую в ходу между ними. Не решаясь додумать до конца, что могут означать эти слезы, она поспешила отмахнуться от смутной догадки, показавшейся ей нелепой и оскорбительной для кузины. А та, видя ее искренность, утерла между тем слезы, и размолвка их кончилась, как кончалась обычно, поцелуями и звонким смехом.

Ну, теперь-то вы, конечно, уже догадались, проницательная читательница? Жозефина, начитавшись романов (да послужит это предостережением и вам!), испытывала непреодолимое желание сочинить и в жизни какой-нибудь роман, главной героиней которого являлась бы она сама. И вот был найден и его герой. Он был здесь, рядом — молодой, красивый, как полубог, а умом и целомудрием способный затмить добродетельнейшего героя наиблагопристойнейшего романа. Но только он был столяром, подмастерьем, что, признаться, противоречит всем канонам; зато его чело, не говоря уже о чудесных кудрях, было увенчано ореолом художника. Сей столь неожиданно обнаруженный и обласканный гений служил предметом ежевечерних бесед в гостиной замка и всячески превозносился старым графом, который немного гордился тем, что первым открыл его, и это ставило Коринфца в совсем особое положение. Нас нынче не удивишь новоявленным гением из народа — мы стольких уже видели, что даже немного устали от них. К тому же в наши дни уже все усвоили ту истину, что народ есть великое средоточие разума и вдохновения. Но тогда, на заре Реставрации, заметить подобный талант было великим новшеством, признать его — изрядной смелостью, а поддержать — поистине царским великодушием. Вспомним, что в ту пору, о которой я повествую, уже столь далекую от нашего 1840 года своими нравами и понятиями, порядочные люди вовсе не желали, чтобы народ был грамотен, и не без оснований. В глазах соседних мелкопоместных дворян старый граф де Вильпрё был самым неистовым либералом; просвещенных юношей либерализм этот пленял своей оригинальностью и хорошим тоном. Что ж удивительного, если восторженная Жозефина в доступных ей пределах тоже отдала дань моде. В своем герое она видела некоего будущего Джотто или Бенвенуто. И к тому же ведь его звали не Тюльпаном или Розой, не Радостью, не Пламенем Любви или каким-нибудь другим оскорбляющим слух прозвищем, которое лишило бы столяра его «поэтического ореола», как принято нынче говорить. Нет, у него было прозвище, которое всем так нравилось и так удивительно шло к нему — его звали Коринфец.