Степан Злобин - По обрывистому пути Страница 45

— Ну что же, если хотите, так, — согласился Шевцов.

— Вот и попали с крестным-то в неприятность!

— Ну, тут уж я сам виноват, что хотел сократить дорогу привычным с детства порядком — через забор. Пожалуй, я в этом даже и пристава не обвиняю…

— А прокламация? — ехидно напомнил жандарм.

— А что прокламация! Так у меня в столе и лежала бы до второго пришествия. Кому она там мешала?

— Для коллекции, значит? — усмехнулся тот.

— Коллекция — это когда чего-нибудь много, когда собирают однородные предметы. А у меня была только одна, и то совершенно случайно. Конечно, я понимаю тоже, что сам виноват: не нужно было хранить. Вам ведь только этого и надо!

— Как это вы понимаете, что нам этого только и надо? — спросил ротмистр.

— Очень просто. Преступников нет, — значит, вы даром едите хлеб. Нужно же доказать свою пользу отечеству и царю. Вы и рады раздуть гимназиста в преступника. И пристав-то сразу начал разговор про какую-то революцию. А когда я его осадил, он взбесился.

— Поручик Буланов — лицо должностное, молодой человек! Выбирайте свои выражения, — усмехнувшись, остановил жандарм.

— Не уважаемое это никем лицо, господин ротмистр. Не хочу я о нем ничего вообще говорить…

Так протекал второй или третий допрос, когда Володя еще рассчитывал возвратиться в гимназию. Нет, теперь он не ждал уж такой удачи.

«Так кто же затеял шум во время молебна? Ведь в самом деле — ума не могу приложить! — думал он, возвратясь в свою камеру. — «Свободу Шевцову!» — придумают, право. И все-таки это какая-то демонстрация, которая говорит о волнении умов. Недаром же я предлагал начать работу среди гимназистов. Не послушали, а теперь вот такие пошли «самородки»… Ну, что тут попишешь. Время такое пришло. Новое поколение придет и в студенты. И вовремя!..»

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Выстрел, сразивший Боголепова, взбудоражил московское студенчество. Несколько дней шли всевозможные переговоры между учебными заведениями, факультетами и студенческими группами. Исполнительный комитет объединенных землячеств собрался еще раз, и Аночка снова писала протокол, снова таинственно зарывала его в бутылке под окном, потом всё опять повторилось с печатанием прокламаций. Но на этот раз собралось ещё больше товарищей. Возбужденные отголоском петербургского выстрела, они рассуждали решительно и активно, осудили «реакционные элементы студенчества», не поддержавшие постановления о забастовке, и призвали собраться двадцать третьего февраля на сходку.

Когда прокламации были вынесены из комнаты и убраны последние следы пребывания в квартире Исполнительного комитета, Аночка наконец облегченно вздохнула и отправилась на каток.

В эти несколько дней, пока у Аночки собирались студенты, хозяева квартиры словно объявили ей бойкот. Клавуся молчала и дулась. Георгий Дмитриевич был мрачен, неприветлив и сух. Аночка же, избегая столкновения с ними, держалась в своей комнате как на осажденной врагом территории, стараясь даже на улицу выходить так, чтобы ее никто не заметил.

И когда она, весело напевая, гремя коньками, перекинутыми через левую руку, надевала в прихожей ботики, Клавуся впервые за несколько дней приоткрыла дверь из столовой и улыбнулась:

— Кататься? — спросила она.

— Кататься! — особенно весело отозвалась Аночка.

— Значит, с твоими «зачетами» кончено? — робко спросила Клавуся.

— С какими зачетами? — удивилась Аночка и вдруг догадалась: — Ах да, с «зачётами» кончено: отзанимались и сдали…

— Ну, слава богу! Желаю весело покататься! — приветливо попрощалась Клавуся.

На этот раз Аночка, встретив Геннадия на катке, была особенно оживлена и радостна. На ее упрек по поводу напечатанной фотографии он рассмеялся.

— Пронырливые канальи! Я думал, он нам поднесет эти карточки и потребует денег. Был готов к грабежу с его стороны. А подобного оборота не ждал. Вперед никогда не позволю себя ловить никаким фотографам… Да, попались мы с вами!.. Прошу! Начинается вальс!

Они снова овладели вниманием всей катающейся публики, но с ее кавалером случилось несчастье: уже перед самым концом катанья, во время мазурки, Геннадий упал на льду, подвернул ногу и не мог подняться без посторонней помощи. Его вынесли на руках и усадили на извозчика.

Аночка доехала с ним до его квартиры, а когда хотела проститься, он обратился к ней умоляюще:

— Будьте же до конца милосердной, зайдите ко мне на минутку. Сама судьба такой дорогой ценой привела вас ко мне. Мне будет легче при вас…

Она зашла в эту комнату, столь не похожую на студенческое общежитие. Здесь был и рояль, и широкий, удобный письменный стол, и уголок гостиной с диваном, большой книжный шкаф, на стенах картины…

— Сюда, сюда, на диван. Спасибо, — сказал Геннадий двоим знакомцам с катка, которые помогли ему добраться до комнаты.

Суетливо металась горничная:

— Да что же это?! Да как же это случилось, ваше сиятельство, Геннадий Михайлыч?!

— Ничего, ничего… Дайте, пожалуйста, плед и пошлите кого-нибудь за доктором. Доктор приедет, во всём разберется… Кажется, вывих, — говорил Геннадий, но было видно, что говорить ему трудно от боли.

— Я все же поеду, — заикнулась Аночка.

Он решительно покачал головой.

— Неужели вы бросите меня здесь одного? Разве товарища покидают в несчастье?! Подождите хоть доктора…

Аиочка села рядом с диваном на кресло…

— Дайте руку, мне будет немного легче. Спасибо, — сказал Геннадий. — Хотите покушать?

— Боже, какой хлебосольный хозяин, даже в таком положении! — засмеялась она, отняв свою руку при входе горничной, отчего сама же смутилась. — Нет, я ничего не хочу. Кроме того, меня ожидает тетя.

Геннадий взглянул ей в глаза.

— Прекратите «тетю»! Я всё разузнал. «Тётя» — миф, «тётя» — дым и мираж… Ой, как все-таки больно! — сказал он, вдруг морщась. — Дайте нам по стаканчику чая согреться после катка, — попросил он горничную, когда она доложила, что за доктором послано.

Но Аночка решительно встала и отказалась от чая.

— Вот я прикован к постели и буду теперь обречен на тоску одиночества, всеми покинут… — грустно сказал Геннадий.

— Почему же покинуты? — осторожно спросила Аночка.

— Ну кому интересен больной?

Ему подушки поправлять,Печально подносить лекарство,Вздыхать и думать про себя:Когда же чёрт возьмет тебя?! —

прочитал он и засмеялся. — Вот хоть вы, например, придете?

— Почему же?! Я вас навещу. Ведь ваше несчастье отчасти моя вина…

— Навестите?! — с искренней радостью воскликнул Геннадий. — Придете? Когда же? Я буду вас ждать…

— Я завтра приду узнать о вашем здоровье после лекций, — пообещала она.

Аночка познакомилась с Геннадием ещё до рождества. Она охотно кружилась по льду с этим стройным, красавцем, который с такой легкостью острил не только по-русски, но по-французски и по-немецки, легко и просто, без всякой рисовки, рассказывал с юмором о загранице, о нравах Италии, Франции, Англии, где побывал за свою молодую жизнь уже не по разу, и тем более казался простым и приятным.

Он провожал её каждый раз с катка до её уютного домика, через два переулка от Патриарших прудов, галантно благодарил за мило проведённый вечер и говорил, как о мечте, о своем желании с ней встретиться в следующий раз.

Об этих своих встречах с ним Аночка не рассказывала никому не потому, что в них для нее было что-то заветное, а просто из-за того, что он был из другого мира, из которого вырывался сюда, на каток, как он сам говорил, для того, чтобы почувствовать молодость, отряхнуться от утомительной чопорности, которая его окружает…

Он был года на три-четыре постарше Аночки, и можно было представить его себе совсем уж взрослым чиновником или присяжным поверенным, и у него, должно быть, хватило бы выдержки, смелости, умения держаться, чтобы заслужить уважение окружающих и оказаться сразу в первом ряду…

Аночка не относилась к нему как к равному. Она чувствовала во многом его превосходство, но в чем-то и как-то сознавала и свою долю власти над ним, и эта-то доля власти ее волновала, хотелось чувствовать ее сильней и сильней. Даже, вернее сказать, разъедало душу какое-то любопытство узнать: а может ли эта власть стать сильнее? Серьезно ли «это» с его стороны?..

Но сегодня ей просто было искренне жаль этого милого спутника по катку, партнера в замысловатых пластичных движениях танцев, удивляла и внушала уважение его мужественная выдержка, когда он продолжал говорить со своей обычной шутливостью, хотя не в силах был ступить, ногой. На мгновение ее смутили слова «ваше сиятельство», сказанные горничной. Но лишь на мгновение.