Виктор Карпенко - Брат на брата. Окаянный XIII век Страница 45

— Да как же, князь? — подал голос один из сопровождавших его воевод. — Пустующих земель немало, всех разместим.

Святослав, глядя на удрученного воеводу, рассмеялся:

— Что, жадность обуяла? Ничего, еще полона добудем. А этих много, они нам лодии потопят, да и добра натащили вон сколь. Весь берег завалили. Для него тоже место надо.

К Святославу, довольные, разгоряченные схваткой, подошли муромские князья.

— С победой! С победой тебя, Святослав Всеволодович, с богатой добычей, — поздравили они князя.

— И вас с победой. Славно дрались. Видел вас в ратном деле, знатно! Но пора грузиться. Воинское счастье изменчиво, не дай Бог, приведет нелегкая булгарского царя с войском.

— Может, дадим отдохнуть мужикам, притомились, да и ночью опасно на реке? — предложил городецкий воевода Устин Микулич. — Отправим верст на пять конные заставы, упредят, коли что.

— А кони-то откуда? — удивился Святослав.

— Табун тут недалече, сотни три…

— Хорошо, — согласился князь. — Посадим на коней стародубцев. Они в деле не были, им и дозор нести.

Пала ночь. Зарево от пылающего города разлилось на половину неба, осветив кровавым цветом ползущие тяжелые дождевые тучи. Дальние молнии вспарывали небо. Тревожно было на душе у победителей. Не спалось. Многие при всполохах крестились, шепча сухими губами: «Спаси и сохрани, Боже!» К утру поднялся ветер и полил дождь. Вода в Волге вспенилась, пошла бурунами на берег.

Но, несмотря на непогоду, Святослав приказал:

— В путь!

Лодии и насады шли споро, а перегруженные лодки черпали бортами воду, зарывались носами во вздыбленную волну, отставали. К полудню дождь усилился. Князь Святослав решил переждать непогоду, и головной насад повернул к лежащему на пути острову.

Вечером дождь прекратился, ветер стих, успокоилась Волга. За ночь небо высветлилось, запестрело звездами, но к утру река окуталась туманом.

С рассветом войско покинуло остров. Шли по наитию да по течению, в сплошном молоке, перекликаясь, предупреждая идущих позади трубными всхрипами, уханьем отсыревших барабанов. Когда же вышли из полосы тумана, то обомлели: левый берег, сколь видно было глазу, чернел сплошной линией булгарской конницы.

Спешно натягивали кольчуги, надевали шлемы, вооружались, готовились к сражению. Затрепетало на ветру голубое великокняжеское знамя с ликом Богородицы на полотнище. Прикрытые висящими на бортах щитами, гребцы налегли на весла, речные суда пошли веселее. Булгары стрел не пускали, боясь поразить пленных, сидящих по центру лодок, лишь что-то кричали тоскливо и злобно, угрожающе потрясая оружием. Так шли весь день: русские — водой, булгары — берегом. Лишь завидев дружину Василька Константиновича и устюжан, поджидавших с большим полоном и богатой добычей основное войско, булгары повернули коней от реки и вскоре скрылись с глаз.

— Так-то оно лучше будет, — бурча и кряхтя по-стариковски, принялся стягивать с себя кольчугу городецкий воевода. — А то ишь что удумали, нехристи, законной добычи лишить. Ан нет! Нако вот, выкуси, — скрутив кукиш, он вытянул руку в сторону уходящих булгар.

— А ты никак, Устин Микулич, струхнул малость, а? — рассмеялся сидящий на веслах молодец.

— А нето! Это вам, молодым, все нипочем. Жизни не цените, потому одно зубоскальство на уме. А я свое пожил и потому хочу смерть принять у себя дома, покаявшись, с родичами простившись, а не здесь, в этой мутной воде.

Дойдя до Городца, князья, воеводы и малая дружина пересели на коней, остальные же продолжили водный путь. Великий князь Юрий Всеволодович со своим старшим сыном, боярами, воеводами встречал победителей на Нерли у Боголюбова. Честь князю Святославу, муромским князьям, ростовскому князю Васильку Константиновичу, воеводам была оказана великая. Златом-серебром, конями, оружием, дорогими одеждами одарил их князь. Три дня и три ночи славили победителей над булгарами в храмах и соборах, на площадях и улицах Владимира, в трапезной великого князя. Такого стольный град не видел со дня свадьбы Всеволода Большое Гнездо.

Обласканным, одаренным всемерно уезжал князь Святослав в свой удельный град Юрьев-Польский. Великий князь уже в который раз предлагал ему в кормление Суздаль, но тот отказался.

Только через неделю по завершении пиров предстал перед великим князем Роман. Юрий его с трудом узнал. Княжеский меченоша был все так же высок, широк в кости, но двухлетнее пребывание в ошельской тюрьме наложило свой отпечаток: лицо было серо, посечено морщинами, в уголках рта и над переносицей пролегли скорбные черточки, щеки от недоедания впали, слева извилистой змейкой легла седая прядь. Юрий усадил его напротив. На вопросы великого князя Роман отвечал односложно, тяготясь вниманием. Юрий Всеволодович уже многое знал о делах в Булгарии по рассказам купца Ермилы Лукича и потому скоро отпустил своего меченошу со словами:

— Руси послужил ты немало, земной тебе за то поклон, Роман Федорович. Поживи, пообвыкни, наберись сил. Нужен будешь — позову.

Неприкаянным бродил Роман по Владимиру, тягостно ему было среди молодых гридей, не находил он успокоения ни в дружеских застольях, ни в охоте, ни в объятиях молоденьких вдовушек. Отпросившись у великого князя, он принялся разыскивать отца, Дубраву, но те словно в землю канули. Роман уже отчаялся их найти, как помог случай. В Волоке Ламском встретил он давнего своего знакомца по рязанскому походу. В разговоре обмолвился Роман, что отца своего найти не может, а знакомец-то и скажи:

— Так я видел Федора Афанасьевича совсем недавно, на Воздвижение [61] , — уточнил он.

— Где?

— Здесь, на торгу. Вон дом-то его под тесовой крышей, — показал он на рубленый пятистенок за высоким тыном.

Забыв поблагодарить за радостную весть, Роман опрометью бросился в указанный двор. Ворота оказались запертыми. Он не стал дожидаться, когда ему их отворят, нетерпение было так велико, что Роман преодолел высокий тын одним махом.

Первым, кого он увидел, была Дубрава. Статная, стройная, простоволосая красавица с огромными черными глазами, она застыла перед ним, от удивления открыв рот. Признав своего названого брата, Дубрава бросилась ему на грудь.

Сквозь слезы радости она причитала:

— Слава Богу, вернулся. Мы уже не чаяли тебя увидеть. Сколько вестей о твоей смертушке пришло — не счесть. А ты вернулся. Радость-то какая! Пойдем, пойдем в дом. Вот Федор-то Афанасьевич обрадуется. Занедужил он, — потянула Дубрава Романа за руку.

Но только они подошли к крыльцу, как дверь сеней распахнулась и из нее выскочил мальчишка. С криком «Родитель вернулся!» он метнулся к Роману и повис у него на шее. Тот, ничего не понимая, посмотрел на Дубраву и, встретив ее умоляющий взгляд, крепко прижал мальчика к груди.

— Я знал, — скороговоркой мельчил словами малец, — я знал, что ты жив. Никто мне не верил, а я всем говорил и ждал. И зиму ждал, и лето ждал, все это время ждал.

Так, с мальчиком на груди, Роман вошел в горницу. Только здесь он опустил его на пол, но мальчишка, схватив его за руку, потянул за собой.

— Деда! Дедушка! — закричал он звонким голосом. — Радость-то какая! Нипочем не угадаешь, кто к нам пожаловал! Деда! Родитель возвернулся!

Пригнув голову, Роман вошел в ложницу. Федор Афанасьевич лежал, укрытый пестрым лоскутным одеялом, голова его покоилась на высокой подушке. В ложнице пахло медом и травяным настоем.

— Что, вернулся, блудный сын? — через силу улыбаясь, строго спросил Федор Афанасьевич и потянул руки к Роману. Тот опустился перед ним на колени и припал головой к груди отца. Федор Афанасьевич перекрестил его склоненную голову и, облегченно вздохнув, произнес: — Думал, не увижу тебя более, да, видно, Господь уберег. Теперь можно и помирать. Совсем я плох стал. Хизну. Надорвался. Словно оборвалось что-то внутри.

— Как же ты так не уберегся?

— А-а-а, думал, что век немерен и сил немерено… Взвалил, как в молодости, мешок с солью на плечи, да соль сыровата оказалась, — и, спохватившись, спросил: — Ты-то как? Вона, волосы серебром тронуты, знать, нелегка жизнь на чужбинушке? Но об этом разговор впереди, — и, обращаясь к Дубраве, застывшей в дверях, произнес: — Доченька, надо бы баньку с дороги да одежу чистую, новую, а то от этой дух нехороший идет. Поди, не одну седьмицу с лошади-то не слезал?

— Было дело, — смутившись, виновато проронил Роман. — Не до мыльни было.

Уже поздно ночью, когда угомонились Дубрава и Андрейка, Федор Афанасьевич поведал сыну о прожитых годах, а тот, в свою очередь, рассказал о вынужденном своем житье в царстве Булгарском. Проговорили до самого рассвета. Прощаясь, Федор Афанасьевич, удерживая руку сына в своей руке, тихо спросил: